По обрывистому пути
Шрифт:
И вдруг почти у самого арестантского вагона, где началась новая перекличка этапа, Володя увидел, что по платформе прохаживаются Федот Николаевич и Аночка вместе с его, Володиной, матерью!..
И именно оттого, что Аночка была с его матерью и что с ними был Федот Николаевич Лихарев, Володе радостной спазмой сжало горло, в глазах затуманилось, и он с поспешностью закурил, чтобы скрыть свое волнение…
— Желаем здоровья, бодрости и удачи! — по-молодому выкрикнул Лихарев, не глядя в сторону этапа.
— Сударь, пройдите отсюда! — строго сказал конвойный
Толстенький коротышка, он смешно наступал животом на сухого и длинного седоголового Лихарева.
В этот момент, почти столкнувшись с начальником конвоя, из телеграфного отделения вокзала выскочил к поезду Коростелев с чемоданчиком.
— В…Володя! Не падай духом! — выкрикнул он.
— Вы кто такой, милостивый государь?! — обратился к нему офицер, отвернувшись от Лихарева. — Что вам угодно?!
— Я пассаж…жир… Мне от…т….в…вас ничего не угодно! — ответил Костя с невинным видом.
— Жандарм! — позвал офицер на весь перрон.
— П…прошу не ругаться. Вы с…сами жандарм!..
Среди арестантов раздался хохот.
— Очистить платформу вокруг вагона от посторонней публики, — приказал конвойный офицер поспешившему на призыв жандарму.
— Гос-спода, попрошу отсюда! Не разрешается, господа, пройдите! — обратился рослый станционный жандарм к Косте, словно Костя был целой толпой.
— Пройду, г… господа, п…пройду! — успокоил его Костя.
— «Буря! Скоро грянет буря! — раздался вдруг над вокзальной платформой свежий, взволнованный голос Аночки. — Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!..»
— Барышня, господа, попрошу вас! — наступая на Лихарева и Аночку, повторял жандарм. — Пройди, тётка, пройди! Проходи, говорю! — свирепо зыкнул он на Шевцову.
— Почему вы грубите моей знакомой, жандарм? Кто вам позволил быть грубым?! — взъелся Лихарев. — Эт-то ещё что за новости?! — строго воскликнул он. — Прасковья Филипповна, не волнуйтесь, пожалуйста, — обратился он почтительно к Шевцовой.
— Сударыня, попрошу отойти от арестантского вагона, — со сдержанной злобой переменил тон жандарм.
— Гос-поди! Житья от вас нет! — воскликнула Прасковья. — Володенька! Милый, родименький!..
Она заплакала.
— Мама! — ласково и умоляюще остановила ее Аночка и обняла за плечи.
У Володи от этой сцены затуманилось перед глазами.
— Мама! Не плачь! Иди, мама! Не стой тут… От них, кроме грубости и безобразия, ничего не дождешься. Идите! До свиданья, мама! Аночка, до свиданья, спасибо!..
— Марш в ваго-он! — крикнул на него офицер.
Конвойный солдат схватил было Володю за ворот, но из партии арестантов вырвался гул и крики.
— Эй, руки короче! Чего хватаешь! Пусти человека! — послышались отдельные голоса.
— Административно-ссыльный Шевцов, приказываю: пройдите в вагон! — приказал начальник конвоя.
Володя вошел в вагон. Вслед за ним остальные стали шумно занимать места, конвойные несколько раз принимались считать арестантов. Мимо вагона теперь текла
Потом еще целых пять станций Володя видел Костю Коростелева, который выскакивал из поезда, прогуливался мимо арестантского вагона и вызывающе приветственно помахивал рукой.
Конвойный офицер наконец не выдержал, сам подошел к журналисту. Как они сговорились, Володя не знал. Но офицер возвратился в вагон в добром расположении. Он передал Володе табак, папиросы и сказал, что на его долю получил от его знакомого двадцать рублей.
На следующей станции Володя увидел Коростелева уже с чемоданчиком, — видно, корреспондент доехал до места своего назначения.
Фрида так живо рисовала веселую студенческую среду, что Юле казалось — нет ничего заманчивее на свете, как снова вернуться в эту полную споров, событий и брызжущей юности жизнь. Ей представлялось это возвратом к слишком короткой, молниеносно мелькнувшей девической жизни.
Она любила теперь Баграмова обновленной, горячей любовью. Ей до боли было жалко с ним расставаться, но это была сладкая боль, которую хотелось пережить, чтобы научиться любить его еще больше. Ей хотелось быть с мужем ближе и ласковее. Но он возвращался домой измученный, как говорится — едва живой, и тогда Юлия начинала колебаться в своем решении, упрекая себя за то, что хочет покинуть его в такое трудное для него время.
Эпидемия летних желудочных заболеваний все разрасталась. Это была эпидемия голода, истощения, косившая больше всего детей, но кое-где и все население.
Баграмрв метался из конца в конец по участку. Больше он не ездил уже вместе с Фридой. Почти окончивший врач, Фрида работала теперь самостоятельно. Она исхудала, устала, не выпускала изо рта папиросу.
— Вот так практика, черт побери их, эти поносы! — ворчала она. — Да тут и десятка врачей было бы мало!
Баграмов писал в земскую управу, взывая о помощи, прося подкрепление медикаментами и живыми людскими силами для угашения люто разбушевавшейся смерти. Но все его просьбы были напрасны. Подкрепление не прибывало…
Как-то вечером Иван Петрович только что возвратился из поездки, чтобы за три дня отдохнуть и выспаться дома, Фрида сидела мрачная и замученная, не в состоянии говорить от усталости. Дарья Кирилловна старалась всех подбодрить и весело угощала свежим вареньем из лесной малины, потому что во избежание заразы в доме совсем не ели сырых ягод. Юлия торопливо выпила чашку чая, собираясь перед сном заглянуть в больницу. Как вдруг на пороге появился Вася Фотин.
Заросший темной курчавой бородкой, одетый не по-студенчески, а как мастеровой, он исхудал, загорел и осунулся.