По обрывистому пути
Шрифт:
Аночка вполголоса, тихо рассказала Володе о Москве, о демонстрациях, о встрече с Толстым… Она сидела к нему близко, как естественно было сидеть невесте, и вдруг провела теплой, мягкой ладошкой по заросшим щекам Володи. Володя смутился, но жизнь позвала его еще более властно на волю, и оттого, что рядом была эта девушка и, слушая ее шепот, он чувствовал около уха теплоту её дыхания, и оттого, что их обоих занимали одни интересы…
Аночка прочла ему наизусть несколько строк «Песни о Буревестнике» и ухитрилась всунуть ему в карман переписанный экземпляр
— Я так по тебе соскучилась, так соскучилась, милый, так рада, что дали свидание! — говорила Аночка. — На той неделе добьюсь опять. Если откажет начальник тюрьмы, то господин Горелов устроит мне разрешение губернатора.
— Спасибо, моя дорогая, хорошая. Ты истинный друг, столько радости принесла! Как будто весна в тюрьму влетела. Спасибо, — прощаясь с ней, говорил растроганный. Володя.
Она успела ему рассказать историю Симы и Луши и что Рощин и Костя вместе с ее отцом ведут теперь все дела газеты, сообщила о мартовских и майских событиях в Питере и в Москве, о прекращении всех занятий в высших учебных заведениях, о высылке из Петербурга Фриды. И о чем только она не рассказала!
Володя вернулся в камеру, словно освеженный весенней грозой, надышавшийся лесным воздухом. Он попробовал читать книгу, но плохо усваивал ее смысл, его воображение все восстанавливало заново свидание с Аночкой, и он улыбался радостно и тепло.
«Как будто и в самом деле жених, который по ней истомился», — подумал он даже немного насмешливо. Но немного спустя Володя поймал себя на мысли о том, что уже опасается, как бы не отправили на этап, прежде чем Аночка снова добьется свидания. Прощаясь, она поцеловала его, а он сробел и почему-то не смог на её поцелуй ответить и теперь упрекал себя за мещанство и чёрствость…
Вслед за этим Володя по нескольку раз возвращался мыслями к Аночке. Она ему снилась ночами, и когда он читал переписанную ее рукой «Песню о Буревестнике», он слышал шепот и чувствовал дыхание Аночки около своего уха.
«Так что же я, люблю ее? Или просто стосковался, по людям и рад живому общению с близкими и друзьями? — всерьез спросил он себя. — Однако же я не с мамой свидания ожидаю с таким нетерпением! Маме ведь больше нужно, она за меня страдает, а Аночке все равно… Нет, нет! — оборвал он себя. — Не может быть Аночке все равно!»
Он вспомнил теперь все свои бывшие встречи с Аночкой и последний их разговор перед встречей Нового года, в зимнем, морозном саду. Там была Аночка наивная и далёкая от общественной жизни, а эта совсем другая… Он с нежностью вспомнил, как она провела ладонью по его щеке.
Через три дня ему объявили о предстоящей утром отправке.
И чтобы отогнать от себя навязчивую гнетущую мысль о несостоявшемся втором свидании с Аночкой, Володя твердил себе вслух: «Ах, как мама-то огорчится, бедняжка, что не успела еще раз прийти повидаться! Ведь никто не знает, что утром меня отправляют!..»
Пересыльных
К коварству российской администрации все привыкли, и друзья подсказали Прасковье Шевцовой заранее собрать все для Володи в дорогу. Его небогатый пожиток был давно приготовлен…
В пять часов их вывели из тюремного двора и повели на вокзал. Стояло ясное, свежее утро. Солнце поднялось уже высоко, но еще не палило, а пригревало сквозь утреннюю прохладу. Этап провели по железнодорожной слободке, чуть в стороне от дома Ютаниных.
«Хоть бы встретился кто-нибудь!» — подумал Володя.
Но люди еще спали глубоким сном. Их не потревожил мерный звон кандалов на ногах арестантов. Разговаривать этапу было запрещено. По сторонам шагали конвойные с обнажёнными шашками, впереди трясся на лошади конный городовой.
Окна домишек были по-летнему отворены настежь. На подоконниках и в палисадниках перед домами — всюду пестрели цветы. Кое-где на окнах сидели задумчивые кошки, наслаждаясь утренним солнышком и покоем.
По канавам у тротуаров желтели цветы одуванчиков, лютики, курослеп, кое-где розовыми растопыренными перышками грелись шарики клевера, поблескивала еще не просохшая роса, в садах за домами слышался птичий свист.
Небольшая корзиночка с кое-каким добришком и скатанная по-солдатски гимназическая шинель были сложены на казенную телегу, которая погромыхивала коваными колесами позади этапа. Кроме арестантских вещей, которые везли на телеге, на ней ехал и куда-то ссылаемый ветхий старик и молодая крестьянка с грудным ребеночком.
Путь на вокзал оказался даже приятным, если бы не сознание того, что его угоняют без ведома близких, с которыми так хотелось бы попрощаться, хотя бы просто взглянуть им в глаза…
Этап гнали, минуя станционное здание, через служебный проход, позади вокзала. Здесь уже начали попадаться люди.
«Может быть, попадется кто-нибудь из знакомых железнодорожников!» — с надеждой подумал Шевцов. В ту же минуту он увидел четырех исключенных его одноклассников, кричавших: «Свободу Шевцову!» во время молебна, потом промелькнули лица Ильи и Кирюши. Оба молча махнули ему на прощанье.
«Ну ещё бы! — весело подумал Володя. — Попробуй-ка скрой от них, что к почтовому поезду приказано прицепить арестантский вагон! Небось с вечера выгнали с запасных путей!»
— Володечка, не хандри! Будь здоров, тебя любят! — вдруг услышал Шевцов. Он оглянулся. Это была Любка с какой-то подругой. Он улыбнулся и махнул рукой.
Этап вывели на перрон. Арестантов снова стали считать. Прошёл, дядя Гриша. Он ничего не сказал, только молча и без улыбки простился одними глазами.
Посадка в вагоны не начиналась ещё, и пассажиров на перроне не было.