Под грозой (сборник)

Сурожский Павел Николаевич

она—тоска заела бы тут. А то придет, поговорит,

засмеется— и точно огонек в душе засветит.

XVIII.

Прошли первые весенние праздники—теплый

Алексей и Благовещение. Уже зеленела земля,

отливала на солнце нежным изумрудом, и даль

звала и радовала светом, теплом и простором.

Как-то раз пришел в обычное время доктор

осмотрел Антошку ногу, заставил его пройти по

палате

несколько раз и сказал:

— Ну, старик, сегодня мы тебя выпустим. Что

могли—сделали. Будешь немного прихрамывать,

да это со временем пройдет. Старайся не ходить

много месяц или два, пока нога не окрепнет. Иди

в приемную, там тебя выпишут.

Антошка с радостью принял эту весть. Надоело

ему в больнице, хотелось поскорее на волю, на

солнышко.

Он пошел в приемную, там фельдшер отметил

его по книге и выдал ему его старую одежонку.

Антошка переоделся, попрощался со всеми и, не

дождавшись обеда, вышел из больницы.

Как светло и радостно было кругом! Солнце

сверкало, пекло, ласково синело небо, пахло моло-

дой травкой, влажной землей. Пели жаворонки. За

больницей начиналась степь, уже зеленая, и жаво-

ронки звенели там, как колокольчики. Падали

серыми комьями на траву, точно обессилев от бле-

ска и песень, опять подымались и пели, пели...

Антошку опьяняло тепло, звуки и свет. Отойдя

немного от больницы, он остановился, поднял го-

лову, закрыл глаза и долго стоял так, чувствуя на

лице горячую ласку солнца, теплый, ароматный

ветерок.

Потом пошел дальше, прихрамывая. От яркого

света и воздуха кружилась голова, чувствовалась

слабость. Ноги заплетались, а душа горела жела-

нием двигаться, прыгать, лететь. Он побежал, но

с первых же шагов запутался и чуть не упал.

Мешала искалеченная нога. Казалась она чужой,

несвободной, тяжелой. Он почувствовал это болез-

ненно и остро только сейчас, когда так хотелось

бегать, прыгать, радоваться своему освобождению.

И Антошка притих, затуманился, подошел, ковы-

ляя, к камешку, лежавшему у дороги, и сел на

него.

— Стало быть, я калека,—вслух сказал он и

заплакал.

Жаль стало себя, своей прежней легкости, лов-

кости. Зачем его испортили, зачем? Прежде он мог

носиться, как ветер, едва касаясь земли, а теперь

вот и десяти шагов не пробежал, а ноги цепляются

и сил нет.

— Куда мне теперь, хромому?—шептал он.—

Что я буду делать и как жить?.. Как я домой пока-

жусь, хромоногий?.. Засмеют...

Было горько

и больно на душе. И казалось ему,

что он уже не прежний Антошка, здоровый и без-

заботный:—тот Антошка остался где-то в шахте,

в больнице, в казарме, разошелся по руднику, как

дым,— а другой, замученный и усталый, который

знает уже, что такое тяжелый труд, болезнь, горе,

всякие невзгоды в жизни...

— Это все шахта, шахта,—с горечью шептал

он, качая головой.

С бугорка видны землянки, казармы и черное

здание шахты с высокой трубой, выпускающей

клубы дыма. Слышно, как постукивает машина

и белые струйки пара сверлят воздух, блестя на

солнце. Шевелятся люди... Бежит по рельсам ма-

ленький паровоз, таща за собой длинную нитку

красных вагонов... Сейчас их нагрузят углем

и повезут куда-то далеко...

Стучит, дымится шахта, кажется издали спо-

койной, красивой, а отняла у Антошки здоровье,

испортила его. И сколько она портит людей— счету

нет. Одни, как Антошка, выходились, ожили, по-

шли опять в дело, а других отнесли в степь—вон

на тот бугорок с крестиками, что виднеется за

больницей...

Пели жаворонки, синело и улыбалось небо,

плыли в воздухе теплые запахи земли, но это уже

не радовало Антошку. Он посидел на камне, пого-

ревал втихомолку и пошел, ковыляя, на рудник.

XIX.

В казарме Антошку встретили так, точно он

пролежал в больнице не месяц, а год. Обрадова-

лись, а потом вслед и опечалились— слишком уже

невеселый, заморенный вид был у Антошки.

— Бедняжечка!—всплеснула руками Бвфросп-

ния. — Как тебя там залечили! Кожа да кости...

Еще и хромуляет.

Она отвернулась, вытерла фартуком глаза и тут

же напустилась на Аверьяна, который в это время

был в казарме.

— Перевели мальчика, калекой сделали. Надо

было тебе его сюда приводить? Вот теперь и будет

всю жизнь хромулять. Сами себя губят и других

за собой тянут. Как на него теперь мать глядеть

будет?..

Аверьян чесал голову и оправдывался не-

складно:

— Что ж, с кем не бывает... Хотелось, как

лучше... Так вышло.

— Хоть теперь-то уж не пускай его в шахту,—

не унималась Евфросинья.

— Да, теперь ему туда не след. Пускай тут

пока. А там посмотрим...

Антошка стоял невеселый затуманеный. Что

с него теперь, какой толк? Все жалеют, но эта

жалость, как камень на душе,—не облегчает,