Ферма Тифенбаха, о которой я столько мечтал, наконец-то обретает зримые очертания и всё больше становится похожей на настоящее фермерское хозяйство. На участке в двадцать гектаров, а это немалая площадь, уже установили добротный высокий забор. Полностью готовы фундамент, стены и крыша будущего свинарника. Это основательное строение, возведенное на века. Правда, впереди еще много работы: нужно провести вентиляцию, позаботиться о системе навозоудаления, продумать отопление и установить клетки для животных. Кроме того, уже построен дом. Сейчас он служит временным жильём для строителей, которые трудятся не покладая рук. Но в дальнейшем, когда строительство завершится, там поселятся семьи, которые будут ухаживать за фермой, следить за порядком и заботиться о животных. И, само собой, возвели огромный амбар, где будет храниться сельскохозяйственная техника и запасы корма для свиней. Я не мог налюбоваться на это преображение. Каждый
день я с гордостью наблюдал, как пустырь превращается в процветающее хозяйство. И не меньше, чем ферме, я радовался новой двухэтажной школе и больнице, которые тоже всё ещё отстраивали. Я, наконец, решился написать письмо доктору Ландау. В нём я официально пригласил его занять должность главного врача в новой больнице. Я очень надеялся на его согласие, но на всякий случай добавил, что если он по каким-то причинам не сможет принять мое предложение, то пусть порекомендует другого достойного кандидата на эту должность. Чтобы наверняка задобрить доктора, я приложил к письму щедрый подарок – новейший, многофункциональный набор хирургических инструментов, изготовленный специально на заказ лучшими мастерами. Это был действительно уникальный и дорогой набор, мечта любого хирурга. Что же касается школы... Тут у меня возникла дилемма. Я очень хотел пригласить на должность директора госпожу Хомбург. Она, несомненно, была блестящим педагогом и опытным руководителем. Но я опасался, что она может непреднамеренно выдать мое местонахождение. Нет, я не то чтобы прятался. Любой, кто задал бы себе цель меня найти, смог бы это сделать без особых усилий. Особенно Клэр с ее незаурядными способностями и связями. Просто мне не хотелось лишней огласки. Жизнь в Тифенбахе текла своим чередом, подобно бушующей реке. Она постоянно менялась, преподносила сюрпризы, обновлялась и никогда не была скучной или однообразной. Но, несмотря на все эти позитивные перемены и приятные хлопоты, меня не покидало глубокое беспокойство за Хеллу. Она оставалась там, в особняке Кесслеров, среди чужих, равнодушных людей. Совершенно одна, погруженная в свою меланхолию, беспомощная и отвергнутая. И никто, никто не стремился ей помочь... Мысль навестить Хеллу возникла в моей голове внезапно. Но она оказалась настолько навязчивой, что вытеснила все остальные, заполнив собой все мое существо. И я понял, что единственный способ избавиться от этого наваждения – осуществить задуманное, увидеть Хеллу своими глазами. Я никому не сказал о своем решении, боясь, что меня начнут отговаривать. Поздней ночью, когда все уже спали, я тихо вышел из дома, оседлал коня, тщательно скрыл лицо под плотным платком, чтобы меня не узнали, и направился в сторону особняка Кесслеров. Этот путь был мне знаком, как таблица умножения. Я помнил наизусть каждый поворот, каждую тропинку, все вылазки, которые совершал в юности, и все привычки здешних горничных. Сначала нужно было незаметно пробраться через сад. Я двигался осторожно, петляя между деревьями, как заяц, стараясь не шуршать листвой и не хрустеть ветками. Затем добраться до густых кустов под стеной дома, туда, где располагались окна моей бывшей комнаты. Следующий этап – аккуратно взобраться на высокий забор, окаймляющий особняк, и, балансируя, перейти на резной капитель, украшающий стену. Это было непросто, но я сумел удержать равновесие. Теперь самое сложное – зацепиться за подоконник моего окна. Последний рывок – и я у цели. Осталось только ножиком поддеть запор окна, который я заранее настроил специально для таких случаев, чтобы можно было легко открыть его снаружи. И вот я внутри. Моя комната совсем не изменилась. Казалось, время здесь остановилось. Её никто не трогал, всё осталось на своих местах, точно так же, как я оставил её много месяцев назад. Только на кровати лежал мягкий шерстяной плед. Видимо, Хелла оставила его здесь, когда заходила. Знакомый с детства запах дома, смесь пыли, старой мебели и едва уловимого аромата увядающих цветов, неожиданно вызвал во мне щемящее чувство грусти. И пусть я никогда не любил этот дом, он всё же был связан с моими детскими воспоминаниями, с теми временами, когда всё было иначе. Я медленно провел кончиками пальцев по полированной поверхности письменного стола, по холодным клавишам печатной машинки, стоявшей в углу. Бросил взгляд на свой поезд "Катрина", мирно спящий на рельсах. Затем коснулся корешков книг, тесно стоявших на полках. В ящике стола я нашел свои спрятанные статьи и компрометирующие материалы, которые когда-то собирал. Убедившись, что за дверью никого нет, я осторожно вышел в коридор. Из комнаты Джона доносился тихий детский лепет и приглушенные шаги. Значит, Хеллы там нет. В комнату Мичи, своей любимой сестры, Джон вряд ли бы её пустил. Остается одно – скорее всего, Хелла находится в той комнате, где они с тётей Юдит останавливались во время своих редких визитов в особняк. Мои предположения оказались верны. Хелла лежала в комнате для гостей, отвернувшись лицом к стене, как и описывала в своем письме Герда. Но она не спала. Я осторожно присел на край кровати и нежно коснулся ее руки. Никакой реакции. Она даже не пошевелилась. Возможно, в своем нынешнем состоянии она даже не поняла, кто я. — Хелла, — тихо, почти неслышно, прошептал я, чувствуя ком в горле. Я слегка сжал ее исхудавшую, почти невесомую руку. — Это я, Адам. Ответа не последовало. Она лишь медленно-медленно моргнула, словно это движение стоило ей невероятных усилий. Той жизнерадостной, энергичной Хеллы, которую я помнил, которую видел в последний раз, больше не существовало. Передо мной лежала лишь бледная тень прежней Хеллы. — Прости, что я так редко пишу, — прошептал я, чувствуя себя виноватым. Я провел тыльной стороной ладони по ее впалой щеке, ощущая под пальцами нежную, почти прозрачную кожу. — У меня уходит очень много времени на работу, понимаешь... Но я всегда думаю о тебе. Хелла, тебе нужно вставать. Понимаешь? Я знаю, что тебе тяжело, очень тяжело. Но ты должна жить. Ради... ради себя. — Оставь меня, Адам, — её голос был едва слышным, безжизненным шёпотом, полным безысходности. — Я больше ничего не хочу. Ничего… — Совсем ничего? — Я не мог поверить своим ушам. — Но ты же сама хотела, чтобы я был рядом. Ты писала мне, просила поддержки. А теперь прогоняешь? — Ты сам ушёл, — в её голосе прозвучала давняя обида. — Почему ты меня не забрал с собой? Почему ты не стал моим мужем? Не в силах больше сдерживаться, я притянул Хеллу к себе и крепко обнял. Она уткнулась лицом мне в плечо и тяжело, прерывисто вздохнула. Я ощутил, как сильно она дрожит. — Это чудовище, а не дитя, Адам, — призналась она дрожащим голосом, полным отчаяния. — Я не хочу его. Я не могу его любить. Мне положили его на грудь... красного, кричащего уродца, а я… я только и думала о том, что хочу его задушить. Задушить собственными руками.Я осторожно провел ладонью по её спине, вздрагивая от каждого судорожного вздоха. Сердце болезненно сжалось. Неужели эти тихие, полные страдания всхлипы принадлежат Хелле? Что же за страшное событие превратило её, лучик света и жизни, в беспросветный сгусток тьмы и горя? В голове билась мысль: Хелла скрывает что-то ужасное, невыносимое, что-то, что терзает её изнутри. — Что стряслось, Хелла? — мой голос предательски дрогнул, выдавая волнение. — Что ты скрываешь? Умоляю, расскажи мне всё. Не держи в себе. Она долго молчала, лишь сильнее прижималась ко мне, ища защиты и поддержки. Я чувствовал, как её тело сотрясается от беззвучных рыданий, как острые, исхудавшие пальцы впиваются в мою спину, будто пытаясь зацепиться за последнюю надежду. Казалось, каждое слово давалось ей с неимоверным трудом, будто невидимые тиски сжимали её горло. — Он... он меня… — выдохнула, наконец, Хелла. Её голос был полон боли и ужаса. Казалось, что каждое произнесённое слово причиняет ей физическую боль. Она замолчала, собираясь с силами. — … изнасиловал, — закончила она шёпотом. — … Это был Джон. Он напал… Я сопротивлялась, пыталась оттолкнуть, звать на помощь… но он… он оказался сильнее. Я ничего не смогла сделать. Ничего… — она снова зашлась в беззвучном плаче, сотрясаясь всем телом. — Не бросай меня, Адам. Умоляю, забери меня отсюда… Я не выживу здесь. Слова Хеллы ударили, как хлыст. Ночь за окном сгустилась, налилась зловещей чернотой. Лунный свет, проникавший сквозь щели в неплотно задёрнутых шторах, казалось, замер, притаился. Комната, в которой мы сидели, съёжилась до размеров кровати, давила, душила своей непроницаемой, осязаемой темнотой. Я стиснул зубы так, что свело скулы. Кровь пульсировала в висках. Внутри всё клокотало от ярости и желания немедленно найти этого мерзавца Джона и покарать, лишить его возможности причинять боль, раз и навсегда. Хотелось, чтобы он испытал хоть долю того, что пришлось пережить Хелле, чтобы он корчился от боли и унижения. — Он ответит за всё, Хелла, — я с силой сжал её хрупкие плечи, стараясь передать ей свою решимость, а затем нежно поцеловал в висок, вдыхая горьковатый запах её волос. — За каждое мгновение твоей боли. А сейчас... Собирайся. Пойдём со мной. — Куда? — её голос дрогнул, в нём прозвучала робкая надежда. — В Тифенбах. Ты поживёшь у меня, отдохнёшь немного, придёшь в себя. Только... — я заглянул в её опухшие от слёз глаза, — обещай, что не будешь лежать, отвернувшись лицом к стене, как призрак? — А как же охрана? Как мы пройдём? — в её голосе сквозило сомнение. — Не беспокойся об этом. Выход найдётся, не впервой, — я постарался придать своему голосу уверенности, хотя в душе клокотала ярость. — Скажи, Хелла, ты говорила с Клэр о том, что он сделал? О том, что сотворил Джон? Хелла слабо кивнула, её трясло. По подбородку скатилась одинокая слеза. — Она сказала... что иначе я бы никогда не родила, — прошептала она, и в её голосе было столько боли, что у меня сжалось сердце. — Что это был... единственный выход. — Тварь... — прошипел я сквозь зубы, не в силах сдержать гнев. Клэр… Как она могла? Точка невозврата пройдена. Всё, хватит. Они ответят за всё: и Джон, и Клэр. За каждую слезу Хеллы, за каждую её бессонную ночь, за украденную жизнь. К чёрту принципы! Я всегда старался жить по совести, но теперь… Теперь я добьюсь справедливости, чего бы мне это ни стоило. Пусть их собственные жизни превратятся в руины, раз они так легко разрушают судьбы других. Я больше не позволю им ломать мою жизнь и жизнь тех, кто мне дорог. ... Мы покинули особняк так же незаметно, как и проникли в него. Я усадил Хеллу на своего коня, бережно укутал её ослабевшие, худые плечи своим дорожным жакетом, а сам сел позади, крепко обнимая её и прижимая к себе. Конь шёл медленным шагом по тёмной, пустынной дороге. Сквозь голые ветви деревьев проглядывала полная луна, заливая всё вокруг призрачным, холодным светом. Пожухлая листва шуршала под копытами, наполняя осенний воздух терпким, печальным ароматом увядания. Я хотел, чтобы Хелла вдохнула полной грудью свежий, прохладный воздух ночного леса, чтобы этот целебный настой из запаха прелой листвы, хвои и влажной земли прогнал из её души хоть немного тупой боли. Она молча прижималась ко мне спиной, всё ещё вздрагивая, будто пытаясь согреться.Сердце неприятно щемило, но вместе с тем его согревало знание, что в моих руках находится компромат на Клэр. Уничтожающие свидетельства, изобличающие ее многолетний, циничный обман. Этот компромат послужит тем самым спусковым крючком, разрушительным ускорителем, который в одночасье превратит ее благополучную жизнь в пыль, в груду бесполезных осколков. Я не питал иллюзий и не строил напрасных надежд на то, что отец останется в стороне, что его не заденет вся эта грязная война, которую я вынужден начать. Мне было невыносимо жаль отца. Я знал, что правда, которая неизбежно всплывет, ранит его в самое сердце, разрушит его изнутри. Возможно, даже убьет, потому что он не переживет такого удара. И это станет моей личной, мучительной платой за справедливость. Ценой, которую я заплачу за то, чтобы защитить Хеллу и отомстить за нее. — Что мы будем делать с Францем? — нарушил я тягостное молчание, понимая, что этот вопрос нельзя откладывать. — С кем? — глухо, словно из другого мира, отозвалась Хелла. — С твоим сыном, — терпеливо повторил я. — Они его так назвали? — в ее голосе звучало полное равнодушие. — Пусть сами решают его судьбу. Мне все равно. — Ты уверена, что не пожалеешь потом об этом? — спросил я, прижимаясь подбородком к ее хрупкому плечу. — Это ведь твой ребенок, Хелла. — Уверена, — после короткого молчания твердо ответила она. Хелла замолчала, погрузившись в свои мысли. Её пальцы нежно перебирали густую гриву коня, и я видел, как она находит в этом прикосновении какое-то успокоение. Тишина затянулась, нарушаемая лишь тихим пофыркиванием нашего скакуна да шелестом ветра в кронах деревьев. Наконец, Хелла прервала молчание. Её голос звучал глухо, с горькими нотками: — Меня убивает, Адам, то, что я чувствую себя изменщицей, — призналась она. Слова давались ей с трудом, словно каждая фраза бередила незажившую рану. — Я словно предаю кого-то очень близкого, и от этого невыносимо больно. — Кому ты изменяешь? — резко спросил я, невольно сжав поводья коня крепче, словно пытаясь удержать не только животное, но и самого себя от порыва эмоций. Мне самому было больно от ее слов. — Тебе, — после короткой паузы ответила Хелла. И в этом тихом, едва различимом слове звучала вся её боль, всё её отчаяние. — Я с детства знала, что стану женой Кесслера... Это было решено задолго до моего рождения, это было... предрешено. Но выбрала тебя. Ещё тогда, когда мы сидели, играли на фортепиано в четыре руки... Когда смотрели на новорождённых жеребят, неуклюжих и трогательных... Это было так давно... Кажется, в другой жизни. А ты? Что ты чувствуешь, Адам? Я глубоко вздохнул, прежде чем ответить. Слова застревали в горле, причиняя почти физическую боль. — Моя жизнь, Хелла, принадлежит работе. Я весь в ней, без остатка. Я привык слишком много отдавать тем делам, которые выберу. Все свои силы, всё своё время, все свои мысли. Я эгоист, моя дорогая сестра, ты должна это понимать. Я с головой уйду в свои проекты, в свои исследования, я забудусь в делах, как забываюсь всегда. А тебе нужно будет внимание, забота, тепло... Все то, чего я дать не смогу. Я просто не умею иначе. Мне тяжело говорить всё это, Хелла. Ты даже не представляешь, насколько тяжело. — Ты не любишь меня? — в голосе Хеллы прозвучала едва скрываемая надежда, смешанная с отчаянием. — Люблю, — ответил я твердо, без колебаний. — Ты моя любимая сестра. Ты мне ближе, чем кто-либо. Я даже кузиной тебя называть не хочу, потому что считаю, что это слово не достойно наших отношений. Оно слишком... формальное, слишком холодное. Ты для меня родная, Хелла. Но ответь сама себе на вопрос, честный вопрос: не продиктован ли твой выбор кем-то другим? Например, матерью? Не пытаешься ли ты угодить ей, поступая вопреки собственным желаниям? Подумай об этом, Хелла. Это важно. Это твоя жизнь.— Адам Кесслер, — голос Хеллы прозвучал неожиданно резко, заставив меня вздрогнуть. — Останови коня. — Зачем? — я с недоумением посмотрел на неё. Мы и так задержались в этой поездке, а её слова, сказанные до этого, лишь добавили мне беспокойства. — Чтобы я тебе врезала, — Хелла говорила серьёзно, но в уголках её губ, как мне показалось, пряталась едва заметная улыбка. — Я этот выбор сделала сама, и не хочу настаивать на твоих взглядах. Ты вбил себе в голову какие-то глупости, и из-за них хочешь, чтобы мы оба были несчастны? Мне было интересно узнать, что ты думаешь... Я должна была попытаться. Если ответ нет, то нет. Но услышать "нет" лишь из-за твоего упрямства я не готова! Мне просто важно, чтобы ты был рядом. Как друг, как брат - не важно. — Драться лезешь? — я не смог сдержать улыбки и, притянув Хеллу к себе, крепко обнял её. В этот момент я почувствовал, как напряжение, сковывавшее меня последние минуты, начало отступать. — Ты невыносима, знаешь? Наконец, впереди показался спящий Тифенбах, окутанный вечерним туманом. Я вздохнул полной грудью. Наш диалог, такой непростой и эмоциональный, нужно было заканчивать. По крайней мере, сейчас. — Спасибо тебе, Хелла, — сказал я искренне, глядя ей в глаза. — За то, что ты, несмотря ни на что, осталась со мной. Несмотря на мой эгоизм, на мою одержимость работой, на все мои недостатки. Надеюсь, я хоть немного достоин этого. Ты даже не представляешь, как много это для меня значит. Дома нас ждала Фике, обеспокоенная нашим долгим отсутствием. Увидев нас, она заметно расслабилась и с улыбкой принялась хлопотать. Мы же с ней вместе помогли Хелле привести себя в порядок после долгой скачки. Вечер мы провели в гостиной, погрузившись в атмосферу уюта и тепла. Рой, устроившись в кресле у камина, читал нам вслух мифы Древней Греции, а Хелла, обладая феноменальной памятью, по памяти дополняла его, рассказывая детали и истории, которых не было в книге. Я слушал их, полуприкрыв глаза, и чувствовал, как умиротворение наполняет мою душу. Этот вечер был по-настоящему волшебным. Полным семейного уюта, тепла и какой-то особенной, тихой радости. Я смотрел на Хеллу, на Фике, на Роя, и понимал, что, несмотря на все трудности, на все испытания, выпавшие на нашу долю, я был по-настоящему счастлив. Счастлив, что они у меня есть. А на следующий день я запустил механизм, который готовил всё это время. Переодевшись в поношенную, пропахшую потом и угольной пылью одежду шахтера, я старательно вымазал лицо сажей, оставив лишь узкие щелочки для глаз, и надвинул на лоб старую, видавшую виды фуражку с потрепанным козырьком. В таком виде, я, с трудом сдерживая волнение, направился к дому, но не как обычно, а через парадную дверь. Меня встретил новый мажордом – молодой мужчина, с холеным, надменным лицом, вышколенный и лощенный, как породистый пес. Он сразу же окинул меня оценивающим, предупредительным и откровенно брезгливым взглядом, полным неприкрытого презрения. Во взгляде этом читалось: "Что такому отребью, как ты, здесь нужно?". — Тебе кого? — спросил он, растягивая слова, словно делая мне великое одолжение. Голос его звучал холодно и высокомерно. — Хозяина, — я умышленно мялся, изображая смущение и неловкость, — Альберта, который. — Зачем? — тон мажордома стал еще более резким, в нем прорезались нетерпеливые нотки. — Передать надо, — я приподнял небольшой, тщательно упакованный свёрток, который держал в руках. — Что это? — мажордом с подозрением посмотрел на сверток. — Это сведения, — я старался говорить как можно более загадочно, — которые многое ему скажут о сыне. Он ведь его ищет, не так ли? Уже не первый месяц, как я слышал. — Давай сюда и проваливай, — огрызнулся малый, явно теряя терпение. На его холеном лице проступило раздражение. Я же, в ответ на его грубость, позволил себе ухмыльнуться и демонстративно, с вызовом, харкнул на идеально выстриженную траву газона. — Не-а, — протянул я, наслаждаясь произведенным эффектом. — Лично в руки надо передать. Такие вещи не доверяют кому попало. — Я передам, — мажордом протянул руку, намереваясь забрать сверток. Его терпение, казалось, было на исходе. — Ты глухой что ли? — грубо, под стать своему образу, огрызнулся я. — Я же ясно сказал – лично в руки. Проведи меня к нему, или сам пройду. Не стану я тут с тобой лясы точить. Дело серьёзное. Между нами буквально летали невидимые молнии. Напряжение нарастало с каждой секундой. Старый мажордом, Гидеон, был намного лучше этого выскочки. Тот, по крайней мере, умел держать себя в руках и не позволял себе такого откровенного хамства. "Этот же щенок, едва получив должность, возомнил себя невесть кем", — подумал я, с трудом сдерживая гнев. — Послушай, ты... — начал было мажордом, но я, не дав ему договорить, сделал шаг вперёд, сокращая дистанцию и вынуждая его отступить. — Что там происходит? — за спиной мажордома раздался мелодичный голос Клэр. Она плавной, грациозной походкой подошла ближе и, остановившись в паре шагов от нас, элегантно сложила руки на юбке своего изысканного платья. — Этот оборванец, — с явным пренебрежением в голосе начал слуга, — хочет встретиться с господином Кесслером. Утверждает, что у него какие-то важные сведения о... — он запнулся, не решаясь произнести вслух имя пропавшего сына Альберта. Я же, не дожидаясь, пока мажордом закончит, обратился напрямую к Клэр. Голос я изменил, сделав его более хриплым, грубым, добавив интонаций простолюдина, умудренного жизнью, всячески скрывая свой благородный акцент. — Госпожа, у меня и впрямь есть сведения, которые могут помочь господину Кесслеру в поисках сына. Я проделал долгий путь, чтобы передать их. Прошу, дозвольте мне говорить с ним лично. Это очень важно. Касается безопасности молодого господина. Клэр пристально посмотрела на меня. В её взгляде читалось сомнение, но, казалось, моя настойчивость и измененный голос возымели действие. Она явно пыталась угадать, настоящий ли я шахтер, или же передо ней очередной наглец, ищущий выгоды. — Что за сведения? — спросила она, подходя ещё ближе. – Покажите. Я сама передам их господину Кесслеру. Я его мать, и имею полное право! — возмутилась Клэр. — По моим данным, вы отказались от сына. — Я не отказывалась! — Клэр схватила меня за грудки. — Не отказывалась! Как ты смеешь меня в этом обвинять? — Я и не думал. Не моя забота об этом думать. Я получил только документы, вот и всё. — Что в них? — Нет, госпожа, — твердо возразил я, пряча сверток за спину. — Я должен передать их лично. Таково было условие. — Условие? — Клэр нахмурилась. — Чьё условие? Вы не внушаете мне доверия. Она начала обходить меня, пытаясь заглянуть за спину и разглядеть сверток. Я же, в свою очередь, ловко уворачивался, не давая ей этого сделать. — Госпожа, — в голосе моем зазвучали отчаяние и настойчивость, — поймите, вы забираете время, а данные могут быть очень ценными! Я не могу просто отдать вам эти сведения! — Но кто вы такой? Откуда мне знать, что вам можно верить? — Клэр пыталась поймать меня за руку со свертком. — Я тот, кто может помочь, — я увернулся от её хватки, — Разве этого мало? Вы ищете сына! А я принес то, что может помочь поискам! — Но... — Клэр колебалась. — Неужели вы упустите шанс? — я понизил голос, сделав его еще более хриплым. Я врал не моргнув глазом, помня, что Клэр умела очень легко определять ложь по мимике. — Не смейте давить на меня! — вспыхнула Клэр, но тут же взяла себя в руки. — Хорошо, — она глубоко вздохнула, — я провожу вас к господину Кесслеру. Но учтите, если это какая-то уловка... — Благодарю вас, госпожа, — я поклонился, пряча торжествующую ухмылку. — Вы не пожалеете. Длинный коридор, увешанный картинами в тяжелых золоченых рамах, казался бесконечным. С каждым шагом нарастало напряжение. Клэр шла впереди, её спина была неестественно прямой, а поступь - выверенной, словно каждый шаг давался ей с трудом. Я же старался не отставать, мысленно репетируя предстоящий
разговор. Наконец, мы оказались перед массивной дубовой дверью кабинета отца. Клэр постучала, коротко и отрывисто. Не дожидаясь ответа, она распахнула дверь и жестом пригласила меня войти. Мы вошли в папин, как я его называл про себя, извечно холодный кабинет. Здесь всегда царил полумрак, пахло дорогим табаком и старыми книгами. Отец сидел за огромным письменным столом из красного дерева, положив ноги, обутые в начищенные до блеска туфли, прямо на полированную поверхность, и читал какую-то книгу, лениво потягивая вино из пузатого бокала. При виде отца, сердце болезненно сжалось. Он сильно постарел за последнее время. Виски его тронула заметная седина, придавая ему сходство с древним патрицием. Лицо, всегда отличавшееся аристократической худобой, ещё больше сузилось, осунулось, потеряв былую упругость, и было похоже на выточенное из камня. Кожа казалась пергаментно-тонкой, подчеркивая выступившие скулы и морщины. Он держал в руке трубку, и, хотя тяжесть трубки, казалось, оттягивала его руку вниз, она не могла скрыть изящества длинных, тонких пальцев. Изящества холодного, отстранённого, как и вся его жизнь. Я с трудом, почти болезненно, напрягал память, пытаясь отыскать в ней хоть одно теплое воспоминание, связанное с отцом. Но тщетно. Если бы кто-то меня спросил, был ли он вообще в моем детстве, я бы, не задумываясь, ответил: "нет". Нет, не физически, конечно. Я помню его фигуру, его голос, его кабинет... Он даже пытался участвовать в моей жизни, интересоваться моими делами, но потом, очень быстро, всё его участие свелось к минимуму, к дежурным вопросам и редким, формальным встречам. И в глазах его всегда застывала вселенская усталость. Не просто усталость после тяжелого дня, а какая-то глубинная, хроническая усталость от жизни, от людей, от самого себя. Вот именно её я и запомню навсегда. Эту всепоглощающую, безнадежную усталость в глазах когда-то близкого мне человека. — Этот упрямый человек не хочет отдавать мне сведения о нашем мальчике, — голос Клэр, полный драматизма, нарушил гнетущую тишину кабинета. Она подошла к окну, залитому тусклым светом, и теперь её стройный силуэт четко вырисовывался на фоне серого дня. — Он утверждает, что должен передать их лично вам. Я хмыкнул, не в силах сдержать саркастической усмешки. Эта женщина, казалось, испробовала на мне все известные ей виды манипуляций. Сначала лесть, потом угрозы, затем попытки разжалобить... Теперь вот – апелляция к отцу, как к высшей инстанции. И всё это с таким мастерством, что позавидовала бы любая актриса. И всё ради того, чтобы добиться своего. Клэр ни разу за всю жизнь не назвала меня "мой мальчик". Ни разу! Это сочетание слов резануло слух, вызвало внутри горький смешок. Я почувствовал, как внутри меня всё сжалось, покрылось ледяным, обжигающе холодным свинцом. Поднялась волна гнева, почти непреодолимое желание ответить ей, высказать всё, что накопилось за эти годы, но я усилием воли подавил этот порыв. Сейчас не время. — Как тебя зовут? — отец, до этого момента хранивший молчание, наконец, соизволил повернуться ко мне. Взгляд его, как и всегда, был холодным и пронизывающим. — Кристоф, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно и уверенно. — Просто Кристоф. — Хорошо, Кристоф, — отец откинулся в кресле, скрестив руки на груди. — Что Вам известно? И что это за свёрток, о котором идет речь? — Мы к нему вернёмся, — я сделал паузу, переводя взгляд с отца на Клэр и обратно. — Сейчас я бы хотел начать с другого. С Вашего сына. Скажите, Вы когда-нибудь спрашивали свою супругу, — я сделал акцент на слове "супругу", — знает ли она что-нибудь о его пропаже? Задавали ли вы ей вообще этот вопрос?Отец медленно, с каким-то нечитаемым выражением на лице, перевел взгляд с меня на Клэр, затем снова на меня. Этот короткий, молчаливый обмен взглядами сказал мне больше, чем любые слова. Он понял. Понял, что мой вопрос риторический, что я не жду ответа, а лишь констатирую факт. Кивком головы он велел мне продолжать. В кабинете повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине. — Адам угодил за решётку во время социал-демократической агитации в порту, — начал я, стараясь говорить как можно более бесстрастно, хотя каждое слово отдавалось болью в груди. — Там, во время столкновений с полицией, погибла его подруга, Катрина Шварц. Я намеренно не смотрел на Клэр, хотя всем своим существом жаждал увидеть её реакцию, уловить хоть тень эмоций на её непроницаемом лице. — При задержании Адама ранили. Пуля прошла навылет, задев плечо. Тем же днём, прямо из больницы, его забрали на допрос. Допрашивал его сам Блюхер. Я не стал утаивать ни одной детали, рассказывая отцу свою, а точнее, Адама, биографию за последние месяцы. Я во всех подробностях, не пренебрегая самыми жестокими и отталкивающими моментами, описал всё, что происходило со мной, точнее с Адамом, в застенках: и зверства Блюхера, и унизительные допросы, и нечеловеческие условия содержания в камере. Я специально сгущал краски, чтобы у отца не возникло ни малейшего сомнения в том, что "Кристоф" действительно там был, что он говорит правду, какой бы ужасной она ни была. — Затем, — продолжил я, сделав небольшую паузу, чтобы собраться с силами, — Блюхер сказал Адаму, что его родители отреклись от него... Что он им больше не нужен. Что они не хотят иметь ничего общего с изменником и предателем. — Это ложь! — неожиданно громко воскликнула Клэр. Оказалось, что всё это время она, незаметно для меня, подошла к столу и теперь, в порыве негодования, с силой хлопнула ладонью по полированной поверхности. — Мы никогда бы не... Отец поднял руку, останавливая её жестом, и, не отрывая от меня своего тяжёлого взгляда, едва заметно кивнул, давая понять, что я должен продолжать. Затем, мое повествование продолжилось рассказом о месяцах, проведенных в Брухзале. Я подробно описал изнурительную, почти рабскую работу в шахтах, упомянул о своей службе в канцелярии, о знакомстве с Гарриет – ставшей для Адама женой и золотой клеткой. — Они сделали документы, — голос мой дрогнул, когда я произносил эти слова. — Его назвали Германом Стейницем, а я стал его братом. Под другими именами мы и поехали в Англию, к тете Гарриет, Флоренс. Там, в ее доме, мы нашли приют, там и жили до самой его смерти. Я замолчал, собираясь с мыслями, чтобы рассказать о самом страшном. — Незадолго до кончины Адама, на меня было совершено покушение, — продолжил я, стараясь говорить ровно, без эмоций. — Неизвестный напал на меня с пистолетом. Адам, не раздумывая, закрыл меня собой. Он принял удар, предназначенный мне. Истекая кровью, он спас меня. Я на всю жизнь у него в долгу. И никогда не смогу отплатить ему за этот поступок. Я сделал паузу, переводя дыхание, и, наконец, решился произнести то, что мучило меня все это время: — Что касаемо госпожи Клэр, — я посмотрел прямо на неё, — она от и до знала, что происходит. Знала о каждом его шаге, о каждом испытании. Может быть, — я горько усмехнулся, — это был её способ проучить сына, отвадить от всяких, как она считала, подозрительных движений, наказать за непослушание... Но кто я такой, чтобы в это лезть? Я лишь простой шахтер, обязанный Адаму жизнью. — Именно! — голос Клэр сорвался. — Кто ты такой, чтобы говорить про меня эту чушь? Ты хоть понимаешь, кого ты обвиняешь? Осознаешь ли ты всю меру ответственности за свои слова, ничтожный ты человечишка?!Она не могла сдержать ярости, и, казалось, ещё немного, и она набросится на меня, как дикая кошка.— Помолчи, Клэр, — голос отца прозвучал резко и холодно, оборвав гневную тираду матери на полуслове. Он снова перевел взгляд на меня, в его глазах застыл лёд. — Конечно, история звучит правдоподобно, весьма правдоподобно, но это очень серьёзное обвинение. Непростительно серьёзное, я бы сказал. — В доказательство того, что Адам отбывал со мной наказание, и что я знал его лично, и что я действительно тот, за кого себя выдаю, перед смертью он попросил меня передать Вам вот это, — я, стараясь не выдать волнения, достал из-за пазухи сверток и положил его на стол перед отцом. — Здесь всё, что Вам нужно знать. Ну, а теперь, с вашего позволения, мне нужно уйти. Дела. — Подождите, — остановил меня отец. — Не так быстро. Я всё-таки должен убедиться, что всё сказанное вами, правда. Он взял сверток и принялся неторопливо его распаковывать. Под оберточной бумагой оказалась папка, плотно набитая листами, исписанными мелким, убористым почерком. Откинув крышку, отец углубился в чтение первого листа. Я затаил дыхание, наблюдая за ним. Чем дальше он читал, тем сильнее менялось выражение его лица. Бледность, выступившая в начале, сменилась мертвенно-синим оттенком, кожа, казалось, стала почти прозрачной, как у восковой фигуры. — Что там? — нетерпеливо спросила Клэр, не выдержав напряжения. Она обошла стол и, заглянув через плечо отца, опустила взгляд на папку. Её глаза быстро бегали по строчкам, а лицо постепенно каменело, превращаясь в безжизненную маску. Доказательство на доказательстве, наслоение улик, образующее нерушимую стену правды. Эта папка – не просто сборник бумаг, это мой щит, мой аргумент, мой крик о том, что все, что я узнал – не выдумка, не плод больного воображения, а горькая, жестокая реальность. В ней — подтверждение каждого моего слова, неопровержимые факты о жизни Анжелики, первой жены моего отца, а не просто обрывки, которые можно было бы списать на совпадение или домыслы. Там, слово в слово, зафиксирован мой разговор с Берндом, его сбивчивые слова сказанные в страхе. Там – описание моей встречи со Стэном, его цинизм, его равнодушие, сквозившее в каждом жесте, в каждом взгляде. И, наконец, самая весомая, самая пугающая улика – нож. Нож, найденный мной в гостиной, за картиной, нож, ставший безмолвным свидетелем кровавой драмы. Нож, которым Клэр с леденящим душу хладнокровием лишила жизни свою подругу. Этот нож... Я помню, как нашел его, когда мне было лет десять, не больше. Я был ребенком, одержимым жаждой исследований, маленьким первооткрывателем, чьим миром был этот старый, хранящий множество тайн дом. Каждая паркетная доска, казалось, нашептывала мне истории прошлого, каждая картина манила, призывая разгадать ее загадки. Особенно меня завораживала работа Зигерта "Маленький знаток". В этом мальчике, пристально изучающем полотно, я видел себя, свое отражение, свою неутолимую жажду познания. Однажды, охваченный порывом, я придвинул к стене тяжелый, массивный стул. Его резные ножки с трудом поддавались моим усилиям, но я, упрямый и решительный, все же достиг своей цели. Взобравшись на него, я оказался лицом к лицу с "Маленьким знатоком". Я жаждал рассмотреть каждую деталь, каждый мазок кисти, каждый оттенок, из которых складывался этот маленький мир на холсте. Я встал на самый край сиденья, вытянулся, насколько позволял мой детский рост, и кончиками пальцев коснулся картины. Тогда я еще не знал, что даже самый тяжелый, самый, казалось бы, устойчивый стул, если встать на его край, предательски потеряет равновесие, подчиняясь неумолимым законам физики. В следующее мгновение я уже висел, судорожно вцепившись в раму картины, а затем, не удержавшись, полетел вниз. И именно в этот момент, из-за картины, словно вырвавшись из плена лет, упал нож. Он был красив, изящен в своей простоте, выточен из темного, почти черного дерева, а на рукоятке поблескивали два простых серебряных обруча. Для мальчишки, которого дедушка зачаровывал рассказами о былых сражениях, о доблести и отваге, этот нож стал настоящим сокровищем, артефактом из героических легенд. Тогда, в своем детском восторге, я не заметил крошечных, едва различимых бурых пятен, частиц крови, намертво впитавшихся в серебряные обручи. Не придал значения, не задался вопросом. Но позже, годы спустя, когда я, уже взрослый, начал свое расследование, этот вопрос возник, острый и режущий, как лезвие того самого ножа: откуда за картиной взялся нож? И что за кровь запеклась на его рукояти? Клэр застыла над раскрытой папкой, словно пораженная громом. Ее лицо, мгновение назад живое и выразительное, теперь напоминало бледную маску, на которой застыло выражение абсолютного недоверия. Она смотрела на документы, на фотографии, на строки, написанные моим почерком, и, казалось, не могла поверить в реальность происходящего. Папа сидел в кресле, схватившись за сердце. Его лицо исказилось, дыхание стало прерывистым, и в глазах застыл ужас. В этот момент они оба походили на ожившую фотографию, запечатлевшую момент катастрофы, момент крушения привычного мира. И тогда я понял, что больше не могу там находиться, иначе вообще не выберусь. Я пулей вылетел из комнаты, словно меня преследовала стая гончих. Широкими, неровными шагами я преодолел расстояние со второго этажа до входной двери, почти не касаясь ступеней, не замечая скрипа половиц под ногами. Выскочив во двор, я на мгновение остановился, жадно глотая свежий, прохладный воздух, а затем, не оглядываясь, бросился на улицу, туда, где у обочины, привязанный к старому дереву, ждал меня мой конь. Дело было сделано. Невидимый, но ощутимый удар был нанесен. Жизнь Клэр, до этого момента казавшаяся ей незыблемой и понятной, дала трещину. Эта трещина, словно паутина, расползалась по ее миру, разрушая все, что она знала, все, во что верила. Сердце мое бешено колотилось, отбивая неровный, тревожный ритм. Каждый удар отдавался гулом в висках, заставляя все внутри сжиматься от волнения, от неопределенности, от смеси облегчения и вины. Все равно, как сын, я испытывал странную, противоречивую надежду, что папа перенесет эту новость спокойнее, чем я предполагаю. В конце концов, он знал Клэр, он прожил с ней часть своей жизни, и, возможно, в глубине души подозревал о ее темной стороне. А до остального, до чужих эмоций, до реакции матери, до разрушенных иллюзий, мне, по большому счету, не было дела. Моя цель была достигнута. Дальше все происходило как в тумане, где реальность искажена и размыта. Я не помню, как оседлал коня, как мчался по улицам, как покидал город, как добрался до дома Йонаса. Мне нужно было время, нужно было пространство, чтобы успокоиться, и немного унять дрожь в руках. Прежде, чем возвращаться домой, я должен был привести себя в порядок, хотя бы внешне. Иначе, от моего внутреннего раздрая, Хелла и Рой, с их чуткостью и заботой, придут в еще большее волнение, начнут тревожиться за меня, задавать вопросы, на которые я не смогу ответить. А мне этого не нужно. Мне нужно спокойствие, пусть и кажущееся, пусть и напускное, но спокойствие, которое скроет от них ту пропасть, что разверзлась у меня внутри. Мне нужно было время, чтобы свыкнуться с тем, что я сделал, и с тем, что пути назад уже нет. Обессиленный, я опустился на стул, грубо сколоченный из дуба. Рука машинально потянулась к фуражке, с привычным усилием я стянул ее с головы и запустил пальцы в волосы, жесткие и непослушные после долгой скачки. Вдох. Глубокий, насколько позволяла сдавившая грудь тяжесть. Выдох. Медленный, рваный, не приносящий облегчения. Снова вдох. Попытка вернуть сбившееся дыхание, восстановить контроль над собственным телом. Сделано многое, но это еще не конец. Горькая пилюля правды поднесена, но не проглочена до конца. Оставался еще один человек, еще одно звено в этой цепи лжи и насилия, еще один участник чудовищного дуэта. И имя ему — Джон. Дверь со скрипом отворилась, и в комнату вошел Йонас. Его появление, такое обыденное, такое не вписывающееся в царящий во мне хаос, на мгновение вырвало меня из омута мыслей. — О, Адам, и давно ты здесь? — спросил он, его голос звучал спокойно, почти буднично. Он вытирал руки грубой тканью, должно быть, возился с чем-то в сарае – вечная его привычка, неустанно трудиться, не покладая рук. Затем, не дожидаясь ответа, он подошел к очагу, где над потрескивающими углями висел закопченный котелок. Привычным движением Йонас отодвинул котелок в сторону, снял с него тяжелую крышку, окутал паром, пахнущим травами и мясом, зачерпнул половником дымящееся рагу и осторожно подул, прежде чем попробовать. — Нет, — ответил я, мой голос прозвучал глухо и безжизненно, даже для меня самого. — Выглядишь неважно, — заметил Йонас, и в его голосе, обычно ровном и спокойном, проскользнула нотка беспокойства. Он поставил половник на край стола и повернулся ко мне, вглядываясь в мое лицо. — Уна рассказывала, что ты привез домой сестру. — Да... — я запнулся, подбирая слова, не зная, как объяснить, как поделиться тем грузом, что давил на меня. — Она... У неё неприятности. Йонас... — Я сделал паузу, собираясь с силами, чтобы произнести то, что вертелось на языке, то, что не давало мне покоя. Слова давались с трудом, словно каждый слог приходилось вырывать из сжавшегося горла. Мне нужна была помощь, нужен был совет, нужна была поддержка, но я не знал, как об этом попросить, не знал, как облечь в слова тот ужас, который я узнал. И я столкнулся с собственной стеной недоверия. — Будешь? — спросил Йонас, просто, без нажима, и легкий кивок в сторону дымящегося котелка завершил его предложение. Я машинально мотнул головой, не в силах представить, как хоть что-то, кроме горького кома, может сейчас пройти через мое горло. Голод, как и все прочие физические ощущения, казалось, покинул меня, оставив лишь пустоту и тупую боль. Йонас не стал настаивать. Он поставил перед собой миску, налил в нее густого рагу, отломил ломоть хлеба от лежащей на столе буханки и принялся за еду. Несколько минут мы молчали. Слышалось лишь его мерное чавканье, потрескивание дров в очаге да глухие удары моего собственного сердца. — Что за неприятности? — наконец спросил Йонас, не отрываясь от еды. Его голос звучал спокойно, почти равнодушно, но я знал, что это лишь маска, за которой скрывается внимание и готовность выслушать. Я замялся, не в силах сразу подобрать нужные слова. Взгляд мой был прикован к пустому пространству, к невидимой точке где-то перед собой. Я видел в ней не комнату, не Йонаса, а отголоски произошедшего, тень Джона, искаженное болью лицо отца. — Мне нужно преподать урок одному человеку, — наконец выдавил я, голос мой звучал хрипло и неестественно. — Наказать за то, что он сделал. За всю ту боль, что он причинил моей сестре... за... — Я не смог закончить, слова застряли не будучи произнесёнными. — Опять голову в посылке? — усмехнулся Йонас, в его голосе прозвучали нотки иронии. Наверное, он, как и я вспомнил, как мы избавлялись от неё. — Нет, — я покачал головой, — он должен остаться в живых. Просто... немного помятый, если ты понимаешь, о чем я. — Мне не хотелось вдаваться в подробности, не хотелось описывать, что именно я хочу сделать с Джоном. Достаточно было намека, полуфразы, чтобы Йонас, с его жизненным опытом, понял, о чем идет речь. — Да ты вошел во вкус, — улыбнулся Йонас, закончив с едой и отодвинув от себя пустую миску. — Это я и сам могу. Хилый? — В его вопросе сквозило не любопытство, а скорее желание уточнить, чтобы оценить свои силы. — Хилый, докторишка, — ответил я, и в моем голосе прозвучала едва сдерживаемая злость. Одно только упоминание о Джоне вызывало во мне волну гнева, жгучую смесь ненависти и отвращения. — Тогда, проблем не будет, — заключил Йонас, поднимаясь из-за стола.
Запись 42
«Здравствуй, дорогая Фике,
Пишу тебе с тяжелым сердцем, ибо в доме Кесслеров творится невообразимое, настоящий хаос, перевернувший вверх дном, казалось бы, незыблемый уклад их жизни. Представь себе, на днях к нам заявился какой-то оборванец, грязный, в рваной одежде, с безумным взглядом. И этот нищий бродяга, осмелился выложить Альберту и Клэр всю правду об их сыне, Адаме, о его темных делах, о которых никто и подумать не мог! А еще, он рассказал, что Клэр, эта благочестивая с виду женщина, долгие годы обманывала мужа и скрывала новости о сыне.
Можно представить, что началось в доме после этих откровений. Альберт, бедный старик, совсем сдал. Ему вызывали доктора, у него случился приступ, да такой сильный, что все перепугались не на шутку. Говорят, грудная жаба, чтоб ее! Сердце совсем не выдерживает, и кто знает, сколько ему еще осталось...
А тут еще одна напасть - пропала Хелла! Исчезла, как будто ее и не было. Может, сбежала, устав от всей этой неразберихи, а может, случилось что-то похуже... Хоть бы не померла где-нибудь в канаве, бедняжка! Мы обыскали весь дом, каждый уголок, каждый шкаф, но тела, слава Богу, не нашли. Надежда еще теплится... Сейчас люди прочесывают всю округу, в надежде найти хоть какой-то след. Уже написали письма всем родственникам, сообщили о пропаже, вдруг Хелла у кого-то из них объявится. Но, честно говоря, хозяевам сейчас особо не до этого. У них самих голова идет кругом от всех этих потрясений.
А недавно еще и Джона избили, да так сильно, что он едва ноги приволок домой. Весь в синяках, в ссадинах, смотреть страшно. Я ему раны обработала, как могла, перевязала, что-то пришлось зашивать. Он, бедняга, еле живой, но все же нашел в себе силы сказать, что я хорошая женщина, добрая, заботливая. А потом, глядя мне прямо в глаза, спросил, может ли он мне доверять. И я, не задумываясь, ответила, что может. Не знаю почему, но в этот момент я ему поверила, почувствовала, что он искренне говорит.
И тогда он попросил меня об одолжении, о тайне, которую я должна сохранить. Он попросил написать письмо его сестре, Мичи, которая живет далеко отсюда. О страшной трагедии, что постигла их семью, причем значительно преувеличив ее масштабы. Я должна была написать, что сам Джон, возможно, находится при смерти, что их отец, старый Альберт, тоже одной ногой в могиле, что их мать, фрау Клэр, обезумела от горя и не находит себе места, что жена Джона, бедная Хелла, погибла при загадочных обстоятельствах. И в конце письма я должна была умолять Мичи приехать как можно скорее, потому что семья нуждается в ее поддержке, как никогда прежде. Джон диктовал, а я писала, и рука моя дрожала от осознания того, какую ложь я изливаю на бумагу, какую паутину обмана плету по его просьбе. Но я не смогла ему отказать, что-то в его глазах, что-то в его голосе заставило меня подчиниться его воле. Что ждет нас дальше, Фике? Что будет с этой семьей, погрязшей во лжи и страданиях? Я боюсь даже представить...
Знаешь, Фике, а ведь письмо-то подействовало! Не прошло и трех дней, как на нашем пороге появилась эта рыжая бестия, Мичи, собственной персоной. Примчалась, как будто ее подгонял сам дьявол. И теперь она тут хозяйничает, наводит свои порядки, вертит всеми, как ей вздумается. Но, должна признать, с ее приездом Джон заметно оживился, повеселел. У него словно гора с плеч свалилась, в глазах появился блеск, да и улыбка стала чаще появляться на его лице.
Ой, Фике, пока я писала тебе эти строки, тут такое приключилось – не приведи Господь! Страшный скандал разразился, почище тех, что были раньше. Мичи, каким-то образом, узнала от отца правду об обмане Клэр. И ты не поверишь, она едва ли не подралась с ней! Кричала, визжала, обвиняла ее во всех смертных грехах. А еще она заявила, что никогда не сомневалась в том, что Клэр убила Эрнста, её первенца. И теперь Мичи с ужасом в глазах называет Клэр убийцей, не иначе! Представляешь, какой кошмар? Каждый день в доме скандалы, крики, истерики. Каждый день что-то гремит, бьется, летает по комнатам. Бедный Франц, наш малыш, совсем запуган. Он боится каждого шороха и так громко плачет, что моё сердце кровью обливается.
Когда вечерняя тень ложится на дом Кесслеров, а дневная суета, сотканная из криков и обвинений, постепенно затихает, наступает время иного рода действа, скрытого от посторонних глаз. Мичи и Джон, словно два заговорщика, запираются в его комнате на ключ, оставляя снаружи не только обитателей дома, но и саму благопристойность. Там, за закрытой дверью, под покровом сгущающихся сумерек, они ведут свои долгие, тихие беседы, полные недомолвок и туманных намеков.
Мичи, с ее проницательным умом и обостренным чутьем, делится с Джоном своими подозрениями, подчас пугающими, догадками относительно таинственного исчезновения Хеллы. И в ее словах, обращенных к Джону, звучит непоколебимая уверенность: Хеллу убила Клэр. Она уверена, что Хелла стала невольной свидетельницей чего-то ужасного, например, узнала какую-то страшную тайну, и Клэр, не задумываясь, оборвала ее жизнь, чтобы правда не вышла наружу. И, зная все то, что открылось Мичи о Клэр, сложно не поверить в эти страшные предположения.