Под прусским орлом над Берлинским пеплом
Шрифт:
Эти четыре дня не прошли даром. Я наблюдал не только за нарушительницей моего спокойствия, но и за простыми работягами. Вслушивался в их речь, перенимал интонации и обороты, учился их походке и осанке, небрежным, грубым движениям, их своеобразному "этикету", обращению с деньгами. Меньше всего мне хотелось выглядеть белой вороной в этом обществе. Я понимал, что бледность может выдать во мне аристократа, и начал баловаться гримом, пряча лицо под фуражками и шляпами.
Жизнь бара вращалась вокруг кружек с темным пивом, неуклюжих танцев и хриплых песен, вперемешку с громким смехом
Их жизнь была не проще, чем у богачей, хоть и лишена сложностей высших наук. Но их "наука выживания" была гораздо жёстче, опаснее и требовала не меньшей смекалки и упорства.
Я погружался в этот мир, словно в бурную реку, стараясь не потеряться в её течении и научиться держаться на плаву.
И вот, словно призрак, она вновь материализовалась в густом полумраке бара. Шустрые глаза, бусинки на маленьком круглом лице, стремительно скользили по толпе, выискивая новые лица. Заметив троицу рабочих в углу, она ловко выудила из-за пазухи три листовки и направилась к ним. Убедившись, что никто не следит, она оставила бумажки на столе и рванула к выходу, но один из рабочих перехватил её ловким движением.
— Что это за макулатуру ты нам подсунула? Дай-ка взглянуть, — прорычал черноволосый мужик, оскалившись.
— Революционная агитка, отпусти девчонку, тут эти крысы часто шастают, — усмехнулся второй.
— Агитка, — проворчал первый, сжимая листовку в кулаке. — Ты знаешь, что эти чёртовы революционеры моего брата убили? Кровь за кровь платить надо! Хотя эта мелкая ещё…»
Пока они препирались, я незаметно обогнул бар, протиснулся к двери и, изображая запыхавшегося посланца, подлетел к их столику.
— А-а-а, вот ты где, Августина! Я тебя повсюду ищу, — выдавил я из себя улыбку, стараясь, чтобы она не казалась слишком широкой.
«Августина» не растерялась.»
Поправив растрепавшиеся темно-русые волосы, кое-как собранные наспех, она изобразила на лице самое драматичное выражение, на какое была способна.
— Ох, Яцек! Tak bieglam… wrobili mnie! Chyba mam klopoty…*
— Извините её, господа, — обратился я к рабочим. — Моя сестра потерялась и почти не знает немецкого. Подрабатывает у каких-то евреев за гроши…
Для убедительности я подошёл к столу, взял листовку, бегло прочитал и, нахмурив брови, бросил её обратно.
— Да что это такое?! Опять листовки! Клятые евреи! Начитаются всякой чепухи, а люди потом расхлёбывают! Не делай так больше, арестуют же!
В довершение спектакля я влепил «сестре» звонкую пощёчину, забрал остальные листовки и бросил их в камин. Рука заболела, словно я ударил по камню. С самых пелёнок мне твердили, что девочек бить нельзя, и это чувство было мне незнакомо и неприятно.
Но, кажется, представление удалось. Рабочие отвлеклись от «Августины». Полька стала им неинтересна, а я, как «заботливый брат», тут же схватил её за руку и, продолжая ругаться на выдуманном языке, похожем на польский, выволок из бара.
Судьба,
Её хрупкая фигурка, обрамлённая простым одеянием, казалась потерянной в ночи немецкой улицы. Но взгляд… Взгляд Майи был полон непоколебимой силы и решимости, говорившей о несломленном духе.
Глаза её, были через чур большими на бледном лице, а под ними расположились два тёмных круга не от самой хорошей жизни.
Сама она происходила из типичного для Польши знатного, но обедневшего рода, и, как и многие другие, не желала навлекать неприятности на свою семью.
Знакомясь в разговорах, мы петляли дворами и закоулками, углубляясь в самые грязные берлинские муравейники. Майя обещала проводить меня обратно к Фрицу, как только я познакомлюсь с "самым замечательным человеком в мире".
Наконец, мы оказались напротив ветхого двухэтажного дома. Майя бросила быстрый взгляд на открытые окна, словно проверяя что-то, и, обретя уверенность, взяла меня за руку.
Мы спускались по темным лестницам, окутанные облаком смешанных запахов: сырости, грязи, крысиного помета и терпкого табака. Наконец, оказались в тускло освещённом помещении. За столом, склонившись в дугу, сидел худой, почти тощий человек с такими же, как у Майи, темными волосами. На плечи был накинут старый, потёртый пиджак, а сам он словно растворялся в клубах сигаретного дыма. Стряхнув пепел в старую жестяную банку, он макнул кисть в чернила, бережно стряхнул излишки и аккуратно вывел букву на дощечке.
— Юстас! — воскликнула Майя.
—Закрой дверь, ты же знаешь, мне нельзя простывать. Недавно кровь горлом шла — без тени разворота ответил Юстас.
Вдруг он поднял голову и, увидев моё отражение в маленьком, закопчённом зеркале, повернулся вполоборота.
— Кого ты привела? — спросил он, разглаживая одной рукой лист, прикреплённый к дощечке.
—Это Адам. Мы познакомились у Фрица, — ответила Майя. — Он помог мне. Спас от пьяных дураков»
—A jesli nas wyda? Mieszkamy tu nielegalnie! Co myslalas?** — импульсивно заговорил Юстас.
—Nie wyda. Jest uczciwy, po prostu mi zaufaj— уверенно отвечала Майя.
— Nie spuszczaj z niego oczu. Pamietaj, jak Karol zostal pobity— черные, словно два уголька, глаза Юстаса вспыхнули, устремившись на меня.
Я понял, что они обсуждают, можно ли мне доверять. Но доказывать свою честность пылкими речами не было в моих привычках. Я ещё только догадывался, куда меня привела Майя, и не испытывал никаких предубеждений по поводу их деятельности.
Опершись локтем на спинку стула, Юстас устремил на меня внимательный взгляд. В его глазах мерцала лёгкая печаль, но за ней скрывалась непоколебимая сила воли, внутренний стержень, не сломленный жизненными испытаниями.