Под знаком Льва

де Грейфф Леон

Сонатина соль минор для флейты и фортепьяно

Игрец на флейте и свирели, переживая безразличность немой полночной акварели, презрев окольность, околичность, изверг на тишину бесплодья дешевый шелк своих мелодий: его мелодия мерцала, как будто лунное зерцало, и ноты влажно трепетали, как будто блики на металле, но соловей, слепой и гордый, молчал за недоступной гранью и соловьиного гортанью не брал кристальные аккорды. Тогда презрел хозяин флейты кичливость соловья и вредность, и ледяную бездну Леты, и полночи индифферентность, и он безмолвие свирелью пронзил до самой сердцевины, где под оливкового трелью напев таился соловьиный. Его мелодия мерцала, как будто лунное зерцало, ноты

влажно трепетали, как блики света на металле, и соловей, слепой и гордый, вдруг взял хрустальные аккорды. Игрец на флейте и свирели на время отобрал у ночи спиралью свернутые трели и обморочность одиночеств и этой певчей тишиною вдруг в область ветра, молний, странствий проник, сроднившись с вышиною и растворяя боль в пространстве. И боль кристаллами аккорда сверкнула в недрах клавикорда. Игрец на флейте и свирели, заметив, что.прозрачней стало дно полуночного кристалла, что побледнели акварели кромешной темноты заветной там, где пробился луч рассветный, вернул индифферентной ночи и обморочность одиночеств, и взятые взаймы аккорды, которые звучали гордо, рискуя спорить с тишиною, пока была ему женою глухая ночь, во тьме которой его мелодия мерцала, как будто лунное зерцало, и ноты влажно трепетали, как будто блики на металле… Вернул мелодию молчанью. Пришла заря, пора рычанья, и блеяния, и мычанья.

Ноктюрн № 5 в тональности ми бемоль

Я, пращник, бросил в небо камень и погасил предутренние звезды. Рапсод [77] , метнул я в звезды песню, и звезды онемели — эхо не вернулось, Я, размахнувшись, мрачен и задумчив, забросил злость свою и всю свою тоску на высоту небесных сфер. И сферы не выдержали и заголосили: «Эй ты, пародия на Сфинкса!» «Забудь ты эти гадкие загадки!» — они вскричали на пещерном и ущербном языке. Тогда я зарядил пращу презрительным безмолвьем и запустил снаряд надменного молчанья по контуру параболы всесилья, и проломил безмолвьем барабаны, и перепонки тоже проломил, и это было почище, чем фанфары и литавры, — меня услышали. Я, пращник, бросил в небо камень. Метнул свою тяжелую досаду: не романтическую грусть, а тусклую тоску, не стон и всхлипы, а тотальную усталость, не показную злость — отточенную ярость, накипевшую, процеженную, настоявшуюся, доведенную до нужной концентрации алхимическими ухищрениями; метнул смерзшееся в моем одиночестве омерзение, швырнул медные монеты отвращенья прямо в жадные толпы нищих духом, бросил в небесные сферы — без всякой злобы, заметьте — накипевший во мне гнев, который настолько ко мне прикипел, что уже и не кипел, зашвырнул побрякушки сладкогласья, содрал с себя наряды сладкопевца и остался — голый и гордый и одинокий, в прозрачном кафтане ночной тишины, голый и гордый, как некий Пришелец.

77

Рапсод — древнегреческий декламатор, исполнявший на праздниках и пирах эпические поэмы.

Ноктюрн № 6 до мажор

Ищу тайник в ночи золототканой, чтоб спрятать в нем сокровище мое. Я погружаю взгляд в упругий сумрак, как погружает золотоискатель ладони в плоть сыпучего песка. Но в глубине золототканой ночи я вижу тьму сверкающих сокровищ. И сокровенный клад мой не умею я спрятать от блистательных даров. Ищу тайник в ночи я черноокой, чтоб спрятать в нем таинственный осколок. И погружаю взгляд в угрюмый сумрак, дрожа всем телом, как заблудившийся в ночи ребенок. Но в трепетной трясине темноты я вижу только пышный траур ночи. Ищу тайник в ночи, смятенной вихрем, чтоб в этот смерч вдохнуть свое дыханье. Пристанище мечтам и сновиденьям ищу в твоем я омуте, о ночь! И обнимаю мглу я жадным взглядом, и смуглыми руками эта полночь меня и сны мои, дрожа, объемлет. В ночи мои желанья растворились! В ночи ,черноволосой, златотканой, в ночи, смятенной вихрем, смятой смерчем Но в ней, в ночи, но в ней, в невнятной ночи я скрыл молекулу моей печали. Я спрятал клад в ночи золототканой.

Вариации на тему пустоты

1936

Искрометное

("Такая тишь...")

Такая тишь, что

слышно мышь, а тьма свинцова и бездонна, и монотонно лягушки, квакая в пруду, несут свою белиберду. И все. И кроме ариозо квакушек в илистом пруду поэзии я не найду: вокруг — сплошная проза. Но что же сталось с вами, а, былые сны? С моею всею мечтой, подобно Одиссею или Ясону, [78] амплуа принять скитальцев кругосветных? Где саги, шпаги и клинки, замысленные в несусветных ночах на берегу тоски? «Не дрейфь! Ты в дрейфе, Грейфф! Впотьмах. Ты в штиле. Мели не избег ты. Ты встал на якорь. Ты в гостях У Друга», — мне промолвил Некто.

78

Ясон — в греческой мифологии — предводитель аргонавтов, отправившихся в Колхиду за золотым руном.

Искрометное

("Зачем ушли вы и в края какие...")

Зачем ушли вы и в края какие, лесные гномы, феи, домовые? Как вы плясали некогда! И аргонавт себе представить мог ли, чтоб вы, сирены нежные, умолкли? Ах, как вы пели в древности! Что делать ночью в море, в поле, если растаяли и навсегда исчезли вы в синих сумерках? Сатиры, фавны, нимфы и ундины, где ваши голоса и тамбурины? Вы к нам вернетесь ли? Ушли, сбежали, сгинули, пропали… Не потому ли в наши дни в опале звезда вечерняя?

Ариетта

("Гостеприимной полночи шелест...")

Гостеприимной полночи шелест в летнем узоре листьев басонных — мой сотоварищ по беспробудью бдений бессонных! Шорох и шелест в шелковых кронах: в полночь впадает ветер вечерний. Листья мерцают в свете созвездий, в лунном свеченье. Листья — как скрипки жадной надежды, как упованья жаркое скерцо, как отпеванье жизни никчемной… Льется мне в сердце, льется мне в сердце шелест и шорох шелковых листьев, листьев басонных… Ветер, собрат мой по беспробудью бдений бессонных!

Ариетта

("Отдаются ветру...")

Отдаются ветру светлые слова. Их берет на веру добрая молва. Верно, в целом свете не найдется сил помешать, чтоб ветер песню разносил. И внимают люди, словно детвора, старым струнам лютни, песне гусляра. Лечит нас от спеси ветер-балагур. Дарит, дарит песню ветру трубадур.

Искрометное

("И правда бывает похожа на ложь...")

И правда бывает похожа на ложь; беглого сердца взъерошенный еж вдруг заявил мне: «Душу не горбь. В радость рекою впадает скорбь». И тишь проклевывает порой навстречу шуму свою скорлупу. И одиночество иногда предпочитает впасть в толпу. И правда бывает похожа на ложь. Беглого сердца взъерошенный еж вдруг заявил мне: «Душу не горбь. В радость рекою впадает скорбь!»

Искрометное

("Давным-давно звучит во мне мотив…")

Давным-давно звучит во мне мотив… О, если бы однажды я спел его, губами повторив! Давным-давно звучит во мне мотив… Такая песенка простая: играет флейта, вышивая на шелке трав и спелых нив давно знакомый мне мотив, — как будто с помощью лучей вплетает на лугу ручей в один извив другой извив… Мой незапамятный мотив!

Искрометное

("Под матовой стеклянной крышей...")

Под матовой стеклянной крышей — она почти не пропускает света, — несчастные, в оранжерее цветы хиреют. Под блеклым небом нашей скучной жизни оно почти не пропускает света — под утро сыро, на ночь глядя — серо, а сердце — сиро.

Ветер

Гиппопотам не так тяжел. Трещит по швам столетний ствол. Дрожит земля, ревет река — ни корабля, ни тростника. От этой бури меркнет свет. Не пожелаю и врагу, чтоб так вот луч над ним потуск. О, чудо! Только наш поэт один стоит на берегу — он скиф или этруск?