Под звездопадами
Шрифт:
Бывают моменты, когда все накипевшее и перенесенное нужно освободить, дать себе волю и проявить слабину, мы же не бездушные роботы, в конце-то концов. У одних это вспышки гнева, у других полный уход в себя и отстранение от мира, а у третьих это тихий, ночной плач. Кто знает, зачем или о ком он плачет: о родных, доме или убитом сегодня друге. Может, на него нашла обычная тоска, или он просто сломался. Бывает и такое, ломаются даже самые сильные, и ломаются в один момент. Живет гвардеец, переносит все трудности, все лишения, терпит ненастья и в один момент пускает себе пулю в лоб, а все оттого, что сдерживал
Помню я один из таких случаев. Когда мы стояли, еще на первой позиции в окопах и прошло только полтора месяца с момента высадки, один из гвардейцев, его звали Брэм или Бром, не помню толком уже, застрелился. Что примечательно и необычно, никто не мог понять, как это случилось, вернее, зачем он это сделал. Он всегда был весел, травил кучу баек и историй, знал много анекдотов на любой вкус, имел высокий рост, массивное тело и, на первый взгляд, обладал стойким характером, никогда не грустил и не унывал. Что же подвигло его на столь отчаянный шаг, никто не знал и не мог понять.
Плач не редкость, это лишь способ излить себе же и для себя же душу, высвободить страхи и сомнения наружу. Нужно дать себе волю, дать мыслям выйти из тени покровительства сознания, иначе они рано или поздно покорят тебя, и выхода уже не будет. Скрывшись от лишних глаз, спрятавшись в ночи, гвардеец может позволить себе слабину и пролить слезу, боясь быть осмеянным днем. Да и днем есть безграничное количество занятий, не дающее волю развитию мысли, а в темноте, оставшись сам на сам с собой, окунаешься в прошлое и настоящее, разрастаются в уме предположения, отчаяние, скука. Но ничего, ночь скроет все: и слезы, и безнадежность, и боль, и даже стремления.
Стоило большому желтому кругу солнца лениво выкатиться из-за горизонта и начать вскарабкиваться на небо, как все ожило. Сон растаял в скрывающейся ночи и спрятался в мешках под глазами. Расцвело еще одно тоскливое утро, похожее на вчерашнее и значительно отличающееся от него.
– Раненые есть? – сонным голосом, зевая в полный рот, спросил сержант Арнольд Ричмонд, один из трех сержантов нашей группы и личный секретарь лейтенанта. Он ходил от гвардейца к гвардейцу и поспешно что-то записывал в большом журнале, выводя ровные каракули.
– А ты что, не видишь? Вот же, – Дин указал рукой на спящего Франца. Ночью он даже раз пришел в себя, но продержался только несколько минут, как снова отрубился, я только и успел сунуть ему в рот лежавшую в кармане таблетку и залить ее водой.
– Если я не ошибаюсь, Франц, да? Франц Дюран? Он ходить может? – опять спросил сержант.
– Да куда же ему ходить? Смеешься, что ли? – возмущенно буркнул Артур.
– Да откуда же я знаю, может он ходить или нет? У меня уже эти отчеты вот здесь стоят. Что у него, у Франца этого? – мы ответили, и Арнольд поспешно все записал в журнал. – А с этим что? – он вопросительно посмотрел на Винсента, настороженно оглядывая его побитое и распухшее до неузнаваемости лицо.
– Это такое недоразумение. Напиши, что лицо разбито от падения, на камень упал, когда убегал вчера, – более мягким тоном попросил товарища Артур.
– Я-то напишу, главное, чтоб потом проблем не было.
Сержанты намного проще и ближе к нам, нежели лейтенанты и высшие чины. В сержанты повышают по сроку службы, после отданных гвардии пяти лет или за какие-то незначительные, но стоящие заслуги, поэтому с ними можно вполне нормально общаться на «ты», хотя военная этика и строго запрещает это. Сами же сержанты тоже довольно общительны и в основном не заносчивы, они не особо придают значение своему не самому высокому званию, им не делают никаких поблажек, у них только обязанности. Они живут так же, как и мы, рядовые гвардейцы, только более завалены работой и писаниной. Если бы не возможность получить звание повыше, вряд ли хоть кто-то стремился стать сержантом.
Арнольд Ричмонд сейчас находится на несколько высшей должности, нежели обычный сержант, и иногда может позволить себе излишнюю заносчивость и строгость, ведь он занимает звание сержанта-секретаря, самое тяжелое и нервозное звание из всех. Но дальше, стоит переступить эту черту, как замаячит двумя красными треугольниками на погонах новая должность лейтенанта, это и дает ему силы терпеть все сегодняшние сложности, бесконечные отчеты и проверки.
– А что это ты лейтенантскую работу сегодня выполняешь? – спросил вдруг у него Артур, внимательно смотря, как он пишет.
– А? Это? – Арнольд вопросительно поглядел на журнал, обычно подобного рода осмотры проводил только лейтенантский состав. – Так я же теперь лейтенант, – довольный собой, ответил сержант.
– Ага, конечно, – чуть ли не разом фыркнули мы.
– Не верите? Ну и ладно, – он немного опустил глаза, изображая обиду. – Ладно, так и быть, расскажу вам, – Арнольд присел на корточки, видно, что ему самому приятно отвечать на разные вопросы. – Лейтенант наш-то сейчас в медпункте, и я, как лицо, старшее по званию, сразу после него, веду все дела. – Он рад был своему временному положению, хотя оно и несло ему массу проблем.
– Что с ним? – не скрывая любопытства, задал вопрос Артур.
– Руку оторвало вчера по самое плечо, – Арнольд поднялся на ноги, готовясь уйти. – Ах да, чуть не забыл, если этот ходить не может, отнесите его в пятнадцатый медицинский фургон. Только выходите сейчас, а то они забиваются очень быстро, пристройте его, пока есть возможность.
Посидев еще несколько минут, мы положили обмякшее тело Франца на старые истрепанные носилки и поволокли к медицинской части, прислушавшись к совету, данному нам сержантом.
– А никто не видел Генриха? – спросил вдруг Дин, держась за холодную стальную ручку носилок сзади, но ответа так и не последовало. После вчерашней ссоры никто из нас не видел его и старался не придавать значения случившемуся.
Большие пронумерованные фургоны, на стенках которых еле просматриваются сквозь налипшую грязь и пыль кадуцеи, стоят длиннющим неоднородным рядом. Порой расстояние между ними достигает ста метров, и возле каждого толпятся очереди гвардейцев, держащие носилки в руках, поддерживающие раненых и громко спорящих друг с другом.