Под звездопадами
Шрифт:
– Имя! Фамилия! – громко рявкает низкорослый гвардеец из группы обслуживания нашего дивизиона, имеющий обвислые, как у бассет-хаунда, щеки, когда приходит моя очередь.
– Оскар Мелерн, – как можно четче говорю я.
Он подсовывает мне серый лист бумаги с выстроенными сверху вниз именами.
– Две подписи напротив своего имени, – раздраженно говорит он, пока я черкаю свою скромную закорючку, оставляя в маленьком прямоугольнике больше половины места. – А больше никак нельзя? Сильно маленькая подпись.
– Какая есть, – отвечаю я и кладу ручку обратно
Недовольно поглядывая на лист,
– Нашивку, – он кивает в сторону небольшой кучи сложенных нашивок. Я кладу свою сверху и получаю взамен ей новую, еще более потрепанную, нежели старая. Отхожу в сторону.
– Стойте! – вдруг окликает меня он. – Что же вы ничего не говорите? – В руках у него находится небольшой конверт.
– Вы о чем? – растерявшись, спрашиваю я, переводя взгляд то на конверт, то на щекастое лицо.
– Об этом! – он трясет в руках все тот же конверт. – О таких вещах спрашивать нужно, здесь пятьдесят человек, а я один. Я, по-вашему, все должен знать? Забирайте и уходите, – вновь громко рявкает он.
Письмо? Больше не обращая внимания на этого гвардейца, в чьи руки попала крупица незначительной власти, которой он так упоительно пользуется, сую конверт в карман и поспешно удаляюсь, дабы не слышать его противный голос и раздражающие крики.
– А ты знал, что раньше письма можно было отправлять за несколько секунд? – Дин с зависть поглядывает на меня и на то, как я осторожно разрываю плотно склеенную бумагу. – Всего несколько щелчков и письмо уже было отправлено. Ты знал об этом?
Почти не слушая его, отрицательно качаю головой.
– Да, да, точно тебе говорю, и буквально каждый мог это сделать, просто сидя у себя дома… – все говорит Дин, но я уже совсем его не слушаю, я уже не здесь.
Зашуршав, развернулась тонкая бумага, сложенная в несколько слоев, открывая для меня целый мир далекого прошлого. Крошечный почерк Альберты, строчка за строчкой сливается в почти неразборчивую чушь, но я могу узнать его из тысяч других. Сестра всегда так писала, а я всегда мог прочитать, будучи одним из немногих, кому это было под силу. Он почти не отличался от ее детского почерка, разве что, некоторые буквы потеряли свою округлость и приобрели более точную, угловатую выразительность.
«Здравствуй, Оскар. Давно хотела тебе написать, но все боялась, что ответ мне так и не придет. Только сегодня наткнулась на бумагу, лежавшую на столе, и не удержалась, решила написать, даже если письмо отправится в никуда.
Для начала, хотела у тебя попросить прощения. Прости меня, пожалуйста, за мое непонимание, за упрямство и эгоизм. Знаю, я должна была дать тебе поддержку, ты ведь так в ней тогда нуждался, для тебя это тоже было непростым решением. Я даже не… Ладно. Надеюсь, ты за это не сердишься.
Прямо не верится, что прошло больше чем полтора года с момента, когда мы виделись последний раз. Я слышала, что ты сейчас в Австралии. Это правда? Передают только хорошие новости обо всем, что там сейчас творится. Неужели это действительно так, и я просто зря волновалась за тебя? Обязательно напиши мне и пришли ответ. Я положила в конверт ручку и листочек. Много можешь не писать, нескольких слов мне хватит, я хоть буду
Вчера я как раз была у матери, занесла ей еды и лекарств, ее подагра разыгралась еще сильнее, и она почти не встает с постели уже как неделю. Ты знаешь, после смерти отца она стала чересчур болезненной, но за последний год все стало еще хуже. Я только и успеваю врача присылать к ней. Чувствую, скоро придется забирать ее к себе. Боюсь только, что Тиль будет против этого, но мне его мнение абсолютно не важно.
Знаешь, наш брак с ним постепенно разваливается, трещит по швам в буквальном смысле этого слова, и нас связывает только Вольф. У меня своя жизнь, у него своя, бывает даже, что он и домой ночевать не возвращается. Ладно, если бы меня это еще волновало как-то, а то ведь я абсолютно ничего не чувствую, ни ревности, ни злобы, абсолютно ничего. Недавно он даже предложил мне завести раздельные спальни, и я с удовольствием согласилась. Теперь хоть мне не нужно просыпаться каждый раз, как он пьяный заходит в комнату и валится с ног, дыша мне в лицо перегаром.
В самом городе почти ничего не поменялось, также все ветшает и закрывается. Кстати, «Дукат» таки закрылся, его хозяин умер. Бывшее кафе выкупил бар, расположенный по соседству, для своего расширения. Очень жалко, там такая вкусная выпечка всегда была, наверное, самая вкусная в городе.
Пару дней назад видела твоего школьного друга Гая Линдермана, я его и не узнала сразу, так он похудел, осунулся, даже постарел. Клянусь, он выглядит сейчас лет на сорок. Мне его так жалко стало, хотела с ним заговорить, а он меня и не узнал, а может, сделал вид, что не узнал. Порой мне безумно неловко, за то, что я одета богаче основного населения города и могу позволить себе намного больше.
Даже и не знаю, о чем тебе написать еще. Вроде бы так много всего хотелось сказать, а теперь вижу, что и так написала лишнего. Не знаю, уместно ли все это.
Как будет возможность, напиши, пожалуйста, мне ответ. Нескольких слов мне хватит, я говорила уже об этом. Не знаю, за какое время доходит почта к вам в Австралию, но, надеюсь, что на момент получения послания у тебя все хорошо. Я, мама и Вольф желаем тебе удачи на фронте и чтоб ты вернулся живым и здоровым. Слава единству! Ты сделал правильно тогда, что отправился нас защищать, ты поступил храбро, как и подобает настоящему мужчине. Будь здоров, братик, и не держи на меня зла, ведь я искренне верила, что думаю правильно».
Закончив, я прочитываю письмо еще раз и еще, провожу подушечкой пальца по зачеркнутым словам, по знакомому сумбурному почерку, ощущая все те чувства, с которыми оно было написано. Осторожно сворачиваю бумагу в несколько раз и кладу ее в чистый внутренней карман.
На несколько мгновений я вновь очутился дома, в родном городе, пусть и не в том, каким он мне запомнился. Я представляю Альберту, вкладывающую частичку своего тепла в каждое слово, представляю своего племянника, играющего возле нее, мать и весь родной город, о котором почти ничего не было написано, но сам факт того, откуда это письмо, протягивает невидимою ниточку, связывающую меня с полузабытым чувством домашнего очага.