Под звездопадами
Шрифт:
Мы пристраиваем Франца, как и полагается, в пятнадцатый, кладем его на узкую свободную полку на третьем ярусе, привязываем тело специальным ремнем для транспортировки раненых, чтоб он не свалился вниз во время движения, расписываемся за него во врачебной книге и выбираемся сквозь галдящую толпу.
Два гвардейца, придерживая раненного в голову друга под руки, ожесточенно спорят с врачом.
– Да вы посмотрите на него! Куда ему ходить? – кричит один из гвардейцев.
– Ничего не могу сделать, – оправдывается врач, стоя в широком проходе фургона. – Нигде в списках его нет, я узнавал, значит, он может передвигаться
– Да как же так? Нам что, его на себе тащить? – подключается второй.
– Ну, значит, придется вам ему помогать, – невозмутимо отвечает врач. – Я только врач, поймите, я не веду документацию, в списках этого гвардейца нет. Что я могу сделать? Другое дело, если бы он был записан.
– Да что вам сложно или что? – не выдерживает второй гвардеец, первый уже устал спорить. – Будьте же вы человеком.
– Ну что я могу сделать? Повторяю вам: места идут по списку. Не брошу же я его на пол?
– Да хоть на пол положите, – умоляет гвардеец, надеясь хоть как-то повлиять на врача.
– Ну я не могу. Вы понимаете, что… – голос теряется в сотне других, и его уже не разобрать, мы, наконец, выбираемся из толпы.
Подобных споров, как тот, что я услышал только что, ведется очень много, мест на всех не хватает, и возле медицинских частей творится настоящий хаос. Некоторые гвардейцы даже делают попытки незаконно затащить раненных и кладут их на пол или на свободные полки. Врачи орут на них, но ничего сделать не могут и поспешно связываются со штабом, требуя повлиять на самовольную толпу. Через некоторое время прибывают другие части гвардии и отгоняют своих же товарищей, повинуясь только что данному приказу. Звучат несколько выстрелов, завязывается небольшая, вялая драка, никто особо не хочет делать первых шагов и наносить сильные удары своим же, все делается только для отчетности. Через некоторое время все замолкает, и споры остаются только в разговорах отдельных групп. То, что могло вызвать настоящее кровопролитие внутри гвардии, постепенно затихает, словно остановившиеся волны во время морского шторма.
– Привет, парни, – обращается к нам один из раненых, полностью перевязанный серыми бинтами и лежащий на очень грязных носилках поблизости от одного из фургонов. Мы даже не сразу и понимаем, кто к нам обращается и переглядываемся. – Здесь тише-то будет, да?
Здесь нет ни очередей, ни криков, разве что стоны искалеченных. Раненые смиренно лежат в ожидании своей очереди на погрузку. Не спеша два врачебных помощника заносят по человеку внутрь и осторожно укладывают его на отведенное место.
– Влад? – несмело обращается Артур к живому обрубку. Лоскуты грязного, не раз перестиранного бинта скрывают оторванные по локоть левую руку, почти полностью правую ногу и левую ногу по колено, также перевязаны голова и правая часть лица.
– Ну а кто же еще? – натягивает на себя подобие усмешки обрубок. Раньше он служил в сто тридцатой группе, и мы довольно часто пересекались с ним в окопах, да и в походе он редко ускользал из виду. Он почти не выделялся из общей толпы черных форм, не обладал никакими отличительными чертами, сливаясь с общим фоном.
– И куда тебя теперь? – задал вопрос Артур. Он один из нас мог сейчас разговаривать, мы же не сказали и слова, продолжая в оцепенении поглядывать на Влада. Ладно смерть, ладно рана, которая впоследствии
– Не знаю, – он снова пробует улыбнуться, стараясь придать своей фигуре воодушевление, только у него это никак не получается, и вместо улыбки выходит лишь оскал. – Скорей всего, домой. Сразу на побережье, там, говорят, сейчас окружная администрация, а потом домой.
– Сочувствую, – скупо выдавливает Артур.
– Да ничего, все нормально, зато я жив, – и снова улыбка, напоминающая оскал.
Мы все еще стоим как вкопанные, не в силах сделать и шага и, не зная, будет ли это уместно, поглядываем друг на друга, на Влада и на всех остальных. Наконец, два помощника подходят к нашему былому товарищу и лениво хватают его носилки за ручки.
– Прощайте, парни, – пропадая в светлом проеме фургона, закричал он нам.
– Прощай, Влад! – крикнули и мы ему те Единственные два слова, пророненные за весь скудный разговор.
Два вида фургонов медицинской помощи разъезжались в разные стороны: у отвоевавших свое и отдавших за объединение свои руки и ноги был путь домой, долгая, напряженная дорога, которую были способны выдержать не все; остальные же ехали продолжать сражаться и зализывать свои раны в дороге, подпрыгивая на твердых полках, когда колеса фургона преодолевали очередное препятствие.
Выживет ли Франц, мы не знаем, врачи практически не обращают внимания на выздоровление раненых, отдавая все в их собственные руки. Выживет хорошо, не выживет плохо, но больше ничего, кроме крошечного сожаления. Их, конечно, можно понять: что они могут сделать, когда на фронте такая нехватка препаратов (и это притом, что с самолетов сбросили несколько десятков контейнеров с лекарствами)? Они не сделают никому лучше, если будут ласково выхаживать раненых и оплакивать каждую смерть, каждую утрату, случающуюся не по их вине. Большинство из них выбирают путь безразличия, стараясь оградить себя от всех невзгод и тягот войны, не придавая значения смерти. Для врача смерть не только обыденность, она становится самой жизнью или неотъемлемой частью жизни.
ГЛАВА 7
Замок тихо щелкнул от поворота ключа, и, скрипя старыми петлями, которые уже давно пора было смазать, открылась дверь в квартиру. За порогом, прямо на лестничной клетке появляется высокая фигура отца с большими пакетами в руках, широкой улыбкой на лице и усталыми от бессонной ночи, проведенной в дороге, глазами.
Я знал, что он приедет, и ни капли не сомневался в этом, хотя многие и уверяли меня в том, что на этот год отец может и не появиться. С радостным криком лечу к нему со всех ног, перескакивая высокий порог моей комнаты и разбросанные по гостиной игрушки. Чувствую, как его большие руки, проворно забрасывая пакеты в коридор, подхватывают меня на лету. Старенькое, обшарпанное пальто отдает прохладой осеннего утра и терпким запахом химикатов, но я, не обращая внимания на запах и на росу, осевшую промеж грубого ворса, крепко обхватываю его шею своими руками.