Под звездопадами
Шрифт:
Из-за дальних коек выбегает мужчина средних лет в сером испачканном красными пятнами халате. Огромные капли пота зависли на его низком лбу, и лишь пышные брови не дают им возможности залить глаза. Усталые очи смотрят на нас, изнывая желанием сна и тихой усталости.
– Уносите, – говорит вдруг он, бегло осмотрев тело Эрнеста.
– В смысле? Куда? – почти в унисон спрашиваем мы.
– Я бы советовал прикончить его быстро и в яму, ну или подождать немного и тоже сбросить в яму, – говорит врач, зевая широко, и разворачивается, чтоб уйти.
Перескакивая через израненное тело, Генрих делает
– Какого хрена? Вы же врач, это лазарет, а вот там, – показывает, – лежит раненый.
– Вот именно, – мужчина вытаскивает края халата из рук Генриха и отпихивает его. – Я врач, а это лазарет, только это уже не просто раненый, а почти мертвец. И то, что я потрачу драгоценные медикаменты, которые сейчас не хватает, не изменит ситуацию никак. Посмотрите, сколько их, всем нужно должное лечение, огромное количество лекарств, но что я могу сделать, если их почти нет? – он уходит, пропадая в густом лесу коек.
Мы остаемся стоять неподвижно, не решаясь сделать и шага. Эрнест еще дышит, хотя намного слабее и более тяжело, грудная клетка то резко поднимается, то опускается, как прилив на море, ускоренный в сотни раз. Видимо, все, и нашему Эрнесту, как и тысячам до него, пришел конец.
Уже без спешки выволакиваем мы тело наружу, на свежий воздух, располагаясь недалеко от входа в лазарет и траурно закуривая по сигарете. Дым кажется горьким, жгучим и противным, но привычка берет свое, и я курю, жадно вдыхая табачные испарения. Все это кажется сумасбродным сном. Мы молчим, пока Генрих не решается сказать первым:
– Так что делать будем?
В ответ лишь тишина. Никто не хочет ничего говорить, даже Артур сидит, опустив голову, погрузившись в свои мысли. Генрих продолжает:
– Нужно кончать с этим. Он только мучается.
Опять тишина и глухое понимание, но абсолютное неприятие его слов.
– Ну, чего заткнулись вдруг? Скажите хоть что-то, – он выбрасывает вдаль докуренный до пальцев окурок. – Это война, и вы, думаю, знали, что здесь будет куча смертей. Завтра на его месте будет кто-то из нас, и это не повод распускать нюни. Как же мы победим, если будем оплакивать каждую смерть? А сейчас нужно покончить с этим, облегчить его страдания, а то он, может, еще несколько часов так промучается.
Мы это знаем, но знать и осознать – две разные вещи.
– Помогите мне, – просит нас Генрих, и мы вновь хватаемся за одеяло. Несем очень медленно, тело скользит и иногда бьется выпирающей частью об ухабы на земле. За сорок метров от лазарета, прямо за ним, находится огромная яма, наполовину забитая гниющими останками и изнывающая невыносимой вонью разложений и газов. Мы медленно опускаем Эрнеста на край этой ямы, вытаскиваем из-под него одеяло.
– Можете идти, я сам все сделаю, – говорит Генрих.
Но никто не уходит, продолжаем стоять и смотреть отстраненно на синие отражения лиц на дне ямы, на то, как черви пожирают их, как плодятся во внутренностях и шевелятся белыми комьями. Эти ямы называются братскими могилами, когда количество трупов в них превышает половину, их закидывают землей, и они превращаются в высокую насыпь, больше
Генрих осматривает карманы Эрнеста, но они пусты. Он снимает его табельный пистолет с пояса, снимает нож и ботинки.
– Постыдись, оставь хоть ботинки, – со злостью смотрит на его действия Винсент.
– Они ему уже ни к чему, а мы их обменять можем, – говорит Артур, выходя из оцепенения. – Война – грязная вещь, и в ней нет ни капли благородства.
Генрих снимает пистолет с предохранителя, кладет палец на курок и ставит дуло вплотную к виску. Мы понимаем, что так делать правильно, это Единственный правильный выход, но все внутри бунтует, противится действиям Генриха, желая выхватить пистолет из его рук и выкинуть его. Но мы стоим, сдерживая себя, наблюдаем и мысленно прощаемся с другом, не осознавая полностью, что для него настал конец, а, возможно, завтра наступит он и для еще одного из нас, и еще, и еще, и так пока никого здесь не останется.
Выстрел. Прерывистые движения в легких остановились. На пологую стену ямы, брызнула кровавая струя, перемешанная с частичками белого мозга. В предсмертной конвульсии встрепенулось тело, и последнее дыхание жизни покидает его. Напрягшись, Генрих столкнул уже мертвеца с края, и он медленно катится на дно, шмякнувшись на смердящие останки бывших товарищей. Теперь это его дом, его новые друзья, его последняя остановка перед вечностью.
Еще некоторое время мы стоим, всматриваясь в бесконечность мертвых лиц, пропитываясь стоящей здесь смертью, а потом медленно расходимся. Молча, по очереди разбредаемся в разные стороны. Свыкаясь с новой мыслью: здесь нельзя заводить ни друзей, ни товарищей, если не можешь с ними легко попрощаться.
Генрих держит в руках снятые с друга ботинки, не смотря под ноги. У него на душе творится что-то непонятное, невообразимое, сплетение разных чувств, непохожих одно на другое. Это и гордость за хладнокровие и рассудительность, это и готовность пойти на все до конца, к полной победе в войне. Вот только его действительно мучает одно – чувство вины. Нет, не за убийство, а за то, что он почти ничего не почувствовал, когда нажал на выступ курка, наоборот, ему в некоторой мере даже понравилось это делать.
А там далеко за пределами горизонта, где расположился враг и откуда бесконечно летят тучи снарядов в нашу сторону, поднимается желтое солнце. Разгорается новый день, и кто знает, какие потери он принесет сегодня.
ГЛАВА 2
Медленно, понуро опустив тяжелые от усталости головы, мы плетемся вперед, уныло преодолевая бескрайние просторы пустыни. Немыслимо далекий горизонт манит прохладной синевой из-за каждой дюны и насыпа, но стоит нам преодолеть очередное препятствие, как он опять отдаляется на много километров вперед, отбирая надежду на скорый отдых. Перед глазами стоит лишь безжизненно-пустая даль, безнадежность которой немного разбавляют редкие колючки, проросшие из мертвой земли и вытягивающие из ее глубин последние соки.