Под звездопадами
Шрифт:
Но мы продолжаем идти. Невзирая на усталость и жару под пятьдесят градусов, не обращая внимание на голод, не придавая значения боли в ногах. Мы должны двигаться вперед, и здесь уже неважно, можем это делать или нет, это наш долг.
– Чертов песок! – вдруг ругается за моей спиной Франц, выкашливая из горла комья мокрого песка. – Аж на зубах трещит, – и опять закутывает рот и нос плотной повязкой.
– Ага, скоро и срать им начнем, – отзывается чей-то ворчливый голос справа.
– А кто сказал, что скоро? Я уже день, как только им и испражняюсь, – громко засмеялся еще один, и вслед за ним полилось небольшое хихиканье со всех
Я уже не могу. За три дня движения усталость достигает своего апогея и в буквальном смысле валит и вырубает меня. Ноги гудят и подкашиваются, утопая в сыпучем море. Желтый пот льется по спине и выделяется из каждой маленькой поры, источая неприятный кислый запах. Черными пятнами он проступает сквозь плотную ткань формы и ручьями льется по небритому лицу, путаясь в острых иглах щетины. Хочется остановиться, упасть, смириться с прискорбной участью, и пускай душная глубина песка поглотит меня своим лоном.
– Оскар! Все нормально? – на плечо ложится легкая рука Дина. – А то ты побледнел весь.
– Да. Да, хорошо, – поднимая голову, отвечаю я другу, стараясь придать голосу уверенность.
– Точно? – он мне не верит. – А то выглядишь ты неважно.
– Нормально. Просто устал немного.
– Ну ладно. Смотри мне. Станет плохо – скажи.
– Хорошо, – отвечаю я, чтоб только он отстал, а сам чувствую себя еще хуже.
Каждый шаг дается с трудом, но я стараюсь не отставать от своей группы, не выдавать своего состояния. Окружающая яркость тускнеет, меркнет перед глазами, и день становится вечером, на пейзаж опускаются сумерки моей усталости. Голова пульсирует от напряжения и жары, кажется, что она раздувается, словно шар, тяжелеет и шатается из стороны в сторону. Я медленно теряю сознание, продолжая все еще двигаться вперед, но ноги путаются между собой, и неустойчивый мир идет ходуном. Вдруг все останавливается, затухает, и я теряю нить происходящего, проваливаясь в небытие, в черное спокойствие обморока. Здравствуй, отдых и покой, здравствуй, смирение, здравствуй, песок.
Но это длится лишь миг, и противный резкий запах нашатырного спирта бьет в ноздри, обжигая их и тем самым медленно приводя меня в чувства. Чья-то рука осторожно приподнимает мне голову, а у обветренных губ чувствую теплое горлышко металлической фляги. Вода по-настоящему ужасная, горячая, грязная, застоявшаяся, но мне все равно, жадно поглощаю ее. Глоток за глотком она вливается в мое сухое тело, насыщая его такой дефицитной и нужной нам влагой.
– Все. Хватит, – фляга убирается и прячется в сумку, а я еще по инерции глотаю горячий, пыльный воздух, дерущий тонкую кожу горла. Мало, и я хочу еще, хотя и понимаю, что и так мне досталось слишком много. Полностью придя в себя, открываю веки и, яркий свет красного солнца, висящего посреди синей безбрежности высокого неба, смотрит прямо в глаза, выпекая их. Моргаю и жмурюсь, отворачиваясь в сторону, не в силах вытерпеть это.
– Лучше? – надо мной стоит Дин и недовольно хмурится. – Я же тебя просил, чтоб сказал, как плохо станет.
– И что бы ты сделал? Подушку бы подложил? – съязвил я, пытаясь подняться, но безуспешно, по телу пробежала плотная волна слабости, а мышцы в ногах пробила судорога.
– Ладно! – он протягивает руку. – Пора идти. Нужно своих догнать еще.
Когда на пустыню наконец опускается прохладная ночь, которую все мы ждем начиная с самого рассвета и заканчивая
Сотни тысяч ног вдруг замирают по приказу, останавливая огромный механизм, и в одном порыве мы сбрасываем с усталых, ноющих плеч свои большие ранцы, опускаясь на остывающий песок. Наконец приходит отдых. Непродолжительный, но манящий и призывающий к себе весь день прохладной синевой впереди.
Только Томас Шольц, лейтенант нашей группы, еще стоит на ногах, пересчитывая нас, словно стадо баранов. На его лице появляются удручающие нотки, и он достает из своего широкого рюкзака, валяющегося возле его ног, блокнот.
– Арнольд Голлар, – громко выкрикивает он, начиная перекличку.
– Здесь, – жалобно отзывается вслед своему имени голос издали.
– Артур Сторн.
– Здесь.
И так по очереди, ставя у прочитанного и отозвавшегося имени галочку.
– Джон Фан.
Тишина.
– Джон Фан, – громче и более четко повторяет лейтенант.
– Умер! – отзывается вдруг Франц. – Я видел.
Кивнув и сжав скулы, лейтенант осторожно вычеркивает имя, щуря глаза, и продолжает читать более быстро, дабы успеть справиться с задачей до наступления полной темноты.
После окончания переклички лейтенант громко захлопывает блокнот и удаляется прочь – сдавать перед начальством ежедневный отчет.
– Понтер и Мустарх, вы сегодня ужин раздаете, – крикнул он из-за спины, пропадая в темноте сидящих тел.
– Да-а-а уж, несладко ему приходится! – через несколько минут протянул Артур, кивая в ту сторону, куда ушел лейтенант. – Аж пять. Это много, действительно много. А еще и отчитываться за такие потери приходится каждый день, как будто он виноват.
– Я слышал недавно, – заговорил Генрих, – что нас переформировать могут, как мы пустыню перейдем.
– И я так думаю, – отозвался я. – Должны, а то ведь только в нашей группе за все время погибло больше половины состава, почти тридцать человек. А ведь сколько смертей будет, пока мы доберемся, даже и неизвестно. Объединят две группы в одну.
– Или три в одну, или даже четыре, – тихо проговорил Винсент, копаясь обрубком колючки в песке.
В последние время с ним творилось что-то неладное. После смерти Эрнеста и событий двухнедельной давности он начал замыкаться в себе все больше и больше. Мы старались не обращать на это внимания, его депрессия, пускай сам с ней и справляется. Но это уже почти невыносимо, и так тяжело, и так плохо, а он усугубляет наше состояние своей кислой миной.
– Винсент, может, хватит уже, – постарался как можно мягче обратиться к нему Генрих. – Давай завязывай со своей депрессией.
– А разве я кому-то мешаю, – также тихо и отстраненно произнес он в ответ на замечание.
– Да! Мешаешь, – уже не выдержал и Дин. – Пойми, и так нам тошно, а здесь еще и ты.
– Так не смотрите вы на меня, – коротко ответил он, даже не поднимая глаз и продолжая невозмутимо копаться в песке.
Все затихли, не желая и дальше лезть Винсенту в душу, а дождаться ужина в тишине, тем более что наши упреки и слова врезались в прочную стену Винсентовой отстраненности и, отскакивая в сторону, приносили нам вдвое больше негатива.