Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

Орлова Раиса Давыдовна

— Сэр, — обернувшись к начальнику арсенала, — вы подтвердите, как мы обращаемся с пленными. Но если нам навяжут схватку, мы не ручаемся за их жизнь.

Трое с белым флагом не прошли еще и полпути, как началась пальба и яростные крики: «Убивай! Убивай!»

Уотсон приполз обратно, скрюченный от боли.

— В живот… И Стивенса ранили очень тяжело… Он не может двигаться… Остался лежать на улице, Отец, их там тысячи…

Уотсона положили на сложенные плащи, перевязали. Он кусал губы от боли.

— Молись, сынок…

Один из пленных

отделился.

— Сэр, капитан, я механик Джо Бруэй, я хочу помочь вашему другу Стивенсу, это он брал меня в плен, я знаю, что он хороший парень. Я отнесу его туда, где его перевяжут, и вернусь. Бруэй держит слово.

— Идите.

Он вышел, махнул рукой, закричал: «Не стреляйте, я пленник, я механик из Ферри, Джо Бруэй».

Он легко поднял Стивенса и понес его к вокзалу, Через полчаса он вернулся:

— Парень едва ли выживет. Дырки в плече и в бедре. Ваш друг хорошо держится, просил передать капитану Брауну, что он ни о чем не жалеет.

Шум на улице опять усилился.

Лимен сидел в углу, его бил озноб. Зачем он вернулся сюда утром? Ему двадцать лет, он самый молодой. Он еще и не жил. А что, если попробовать? Вдруг?.. Он рванулся, выбежал, понесся к реке. Ему стреляли вдогонку: он успел упасть в холодную, тяжелую воду. В серой воде островок. Пытался двигаться, уже раненый. Продолжали стрелять и тогда, когда плыло мертвое тело.

Браун уперся в длинную шпагу Вашингтона, уставился в небо… Чего он ждет? Никто ему не поможет.

Оливер злобно:

— Трусливые убийцы, хуже индейцев, ликуют над мертвым.

Снова выстрелы со стороны Шенандоа. Нет, теперь это не беспорядочная, пьяная пальба. Там Каги. Значит, он и его парни не успели уйти. Пуля догнала Каги в реке. Лири был тяжело ранен, его подобрали, и он дожил до следующего утра.

Вдова Лири потом вторично вышла замуж. Ее внук, Лэнгстон Хьюз, стал замечательным современным поэтом.

Копленда, негра с винтовкой, схватили: «Линчевать! Линчевать черномазого! На сук его! Вздернуть и поджечь!»

Доктор Старри ворвался в толпу. Он был героем дня, его везде приветствовали.

— Хэлло, док! Вот кто спас Ферри от мятежников!

Наезжая на пьяных линчевателей, он приказал:

— Назад, джентльмены. Этот ниггер — мой пленник. Он должен дать показания, он будет предан законному суду. Назад, черт вас возьми! Джентльмены Юга чтут закон.

В дальнем углу арсенала негры пели: «Я иду к тебе, Иисус, я иду к тебе по терниям босой…».

Мэром Харперс-Ферри был старик Фонтэйн Бэкхем. Его считали «негролюбом», многие знали, что он завещал выкупить из рабства большую негритянскую семью.

И все были убеждены в его неподкупной справедливости, смелости, мирном нраве.

Его тревожило пьяное буйство «спасителей» Ферри, хотя, конечно, он был противником мятежа, Бэкхем ходил по улицам безоружный, уговаривал не орать, не покидать своих позиций, не допускать самочинных расправ.

Он подошел к арсеналу со стороны

железной дороги. В это время в реке расстреливали Каги. Бэкхем взобрался на платформу, груженную лесом — посмотреть во двор, что там происходит. Его увидел Эдвин Коппок. Молодой квакер впервые взял в руки оружие, он еще ни разу не стрелял в человека. Толстая трость мэра показалась Коппоку ружьем, и он первым спустил курок. Тело Бэкхема унесли на вокзал. В толпе кричали все более исступленно.

— Они убили старого мэра! Никакой пощады бандитам! Убивать их всех!

Опять сильный дождь. На полчаса все стихло. Потом вспомнили о парламентерах. Томпсону накинули веревку на шею и потащили к реке. Били прикладами, пинали ногами. Кто-то предложил, чтобы ему дали помолиться перед смертью. Большинство возражали. Из-за перебранки задержались, он успел крикнуть:

— Вы можете убить меня… Но придут восемьдесят тысяч. Они отомстят за меня. Они освободит всех рабов!

Браун услышал его последние слова. В них не было страха, это был голос гордого мужества.

Оливер словно вторил Томпсону:

— Отец, лучше умереть в открытом бою, здесь нас всех перебьют, как кроликов. Мы можем атаковать эту пьяную сволочь. Прикончим хоть десяток, глядишь, кто-нибудь из нас прорвется туда, к своим, — к Оуэну, Куку.

Браун слушал сына. Почему он так ошибся, старый Браун, главнокомандующий? Почему не пришли ни черные воины с Юга, ни храбрые аболиционисты с Севера? Неужели он неверно понял господню волю?

Снова выстрелы. Рядом вскрикнул Оливер и осел на землю, прижимая обе руки к боку. Браун и Грин внесли его внутрь, положили рядом с Уотсоном. Сыновья умирают. Он знал, что их уже не спасти. Нет, вылазка невозможна, не оставлять же умирающих на муки, на издевательства озверелой толпе. Он пожертвовал тремя сыновьями. Жив ли Оуэн?

Темпело. Браун приказал пробить бойницы в степах и воротах, зажечь факел.

Черные парни, которых они утром освободили, с облегчением бросили пики и схватились за ломы — они пробивают бойницы. Оружие им чуждо. Боятся. Нет, такие сами не проснутся, таких надо будить огнем и мечом.

Сколько было христиан на земле, когда на Голгофе сколачивали крест? Совсем мало. Большинство — покорные рабы, вроде тех, что сейчас орут на улицах Ферри, — тогда кричали Пилату: «Варраву! Варраву!» Требовали освободить разбойника. И спокойно глазели на крестные муки спасителя.

И он сказал: я принес вам не мир, но меч. Даже у него было мгновение слабости, и он молился: «Да минет меня чаша сия». И с этого начался Новый завет. И наша кровь, наши раны, наши муки удобрят почву для добрых всходов. В Америке не станет рабства.

Жестоко испытывает его судьба, но не зря. Его дело правое.

Тускнеет свет факелов. Холодно. Стопы умирающих сыновей. Оливер тяжело дышит. Уотсон бредит, зовет жену.

Их осталось только пятеро — Эдвин Коппок, Джеремия Андерсон, Дофин Томпсон, Шилдз Грин, единственный из негров.