Подвиг
Шрифт:
Лидiя Петровна была дома. Она уже второй мсяцъ оставила службу въ контор и жила на т деньги, которыя ей продолжало весьма исправно посылать общество «Атлантида». Она вся отдалась церкви. Худощавая и высокая и раньше, она показалась Ардаганскому точно выросшей и еще боле исхудавшей. Громадные карiе глаза были въ красныхъ отъ частыхъ молитвенныхъ слезъ вкахъ. Густыя, загнутыя вверхъ рсницы длали ихъ еще больше. Отъ вчной пелены слезъ они были, какъ за хрустальной завсой и сверкали тихимъ и кроткимъ пламенемъ, какъ затепленная передъ образомъ лампада. Ея движенiя были медленны, плавны и голосъ сталъ задушевный и словно
Князь Ардаганскiй передалъ ей, что ея мужъ находится въ полномъ здравiи и просилъ ей передать поклонъ.
— Да, я знаю, — тихо сказала Лидiя Петровна.
–
Я, знаю. Я молилась вчера Божiей Матери, и Она мн сказала, чтобы я не безпокоилась. Скажите мн, милый князь, — Лидiя Петровна прикоснулась мягкой и нжной, точно невсомой рукою руки Ардаганскаго, — скажите мн откровенно: — онъ съ вами на острову или и онъ посланъ работать куда-то и длаетъ все это такое страшное, но такъ нужное для… Для Россiи.
Если у Неонилы Львовны князь могъ пытаться врать, здсь передъ этой врой, передъ этою проникнутою молитвенною ясностью прекрасною женщиною князь не зналъ, что ему длать. Онъ низко опустилъ голову. Густая краска покрыла загорлое въ частыхъ полетахъ лицо и онъ едва слышно прошепталъ:
— Молитесь за него, Лидiя Петровна.
— Я знаю … Я молюсь, — словно тихiй шелестъ далекой листвы донеслось до него. — Да благословитъ васъ Господь!
— Я не достоинъ … не достоинъ ни вашихъ благословенiй, ни молитвъ, — быстро, страшно смутившись, сказалъ князь и, не прощаясь съ Парчевской, поспшно вышелъ съ ея дачи.
Длъ было много. Навстить было нужно многихъ, надо было теперь раньше всего исполнить то, что было ему приказано, а потомъ надо будетъ подумать, что же онъ надлалъ и какъ ему себя покарать.
Только на другой день онъ могъ попасть къ Пиксановымъ на ферму. Онъ мечталъ о, Галин и вмст съ тмъ хотлъ, чтобы ея не было. Не въ силахъ онъ былъ встртить это чистое существо, когда онъ сталъ тяжко виноватымъ … Безъ вины, безъ умысла, — пытался онъ себя оправдать. Не выходило это оправданiе.
Онъ шелъ, низко опустивъ голову, по грязному, размытому зимними дождями шоссе и все думалъ, что и какъ онъ долженъ сдлать и съ Мишелемъ Строговымъ и съ собою. Не признаться ли во всемъ полковнику Пиксанову? Открыть свой позоръ отцу той, кого назвалъ онъ лтомъ, кому давалъ понять въ свои осеннiя посщенiя, что она героиня … героиня его романа!
Онъ засталъ Пиксанова необычно озабоченнымъ. Галины не было дома. Она была въ пансiон. Птухи, такъ дружно встртившiе его лтомъ, были перебиты и проданы. Куры были спрятаны отъ холода и дождей въ куриныхъ домахъ въ глубин фермы. На ферм было тихо. Любовь Димитрiевна возилась у плиты. Дрова плохо разгорались. Въ большой и полутемной комнат было непрiютно, сыро и холодно. Кисло пахло угаромъ. Любовь Димитрiевна была окручена шарфами и платками. На голов была срая шерстяная повязка. Любовь Димитрiевна мало напоминала изящную жену гвардейскаго полковника. Князю Ардаганскому показалось, что она была суха и нелюбезна съ нимъ. Онъ сжался и робко прислъ на стулъ. Очевидно, и тутъ все знали. Пиксановъ сейчасъ же слъ къ письменному маленькому столику у зажженной коптящей керосиновой лампочки писать донесенiе капитану Немо. Онъ ерошилъ густые волосы надъ блднымъ лбомъ и бормоталъ вполголоса:
— Отчего?.. почему такая злоба на
И опять строчилъ карандашомъ на большомъ блок, отрывалъ листокъ за листкомъ, потомъ молча, сосредоточенно нахмуривъ брови, закладывалъ исписанные листы въ конвертъ и тщательно опечатывалъ его сургучною печатью.
— Вотъ, князь, съ этимъ пакетомъ уже прямо, никуда не зазжая … И, смотрите, не попадитесь большевикамъ … Это очень важно … Въ добрыя старыя времена на этомъ пакет надо было бы три креста поставить, значитъ: — «скачи, лети стрлой», полнымъ карьеромъ … Ну да вашъ конь еще быстролетне … И, пожалуйста, не проболтайтесь … ибо кругомъ рыщутъ …
— Да я, господинъ полковникъ, — началъ было князь и точно поперхнулся.
— Знаю, знаю, милый мой Михако … Прекрасный вы человкъ, да кругомъ то теперь слишкомъ много всякой продажной дряни развелось. Такъ вотъ, скоро и вашъ поздъ … Катайте скоре и берегите пакетъ, какъ зницу ока. На станцiю я васъ провожу.
Они шли вдвоемъ по размытому грязному шоссе, мимо пустыхъ, черныхъ, мокрыхъ, печальныхъ полей. Вороны стаями срывались при ихъ приближенiи съ зеленыхъ озимей и съ карканiемъ неслись срой стью надъ ними. Зимнiй день былъ хмуръ и теменъ. Никого не было на ихъ долгой дорог. Такъ было теперь удобно все разсказать, во всемъ покаяться и просить совта у Пиксанова, но князь Ардаганскiй молчалъ. Такъ, молча, они и дошли до маленькой станцiи. Пиксановъ самъ выбралъ купе, куда садиться князю.
— И въ совсмъ пустое не хорошо, — бормоталъ онъ, — да надо, чтобы съ вами были порядочные люди.
— Вотъ сюда, князь, — сказалъ онъ, отворяя дверь отдленiя, гд сидла явно фермерская семья изъ двухъ плотныхъ краснорожихъ мужчинъ, очень толстой, добродушнаго вида женщины и трехъ дтей.
— Сюда уже никто къ вамъ не сядетъ въ дорог. Ну, храни васъ Богъ!
Князь еще долго видлъ тонкую и узкую фигуру Пиксанова, стоявшаго на платформ. Необычно грустнымъ и встревоженнымъ казался полковникъ князю и это еще больше увеличивало муки и угрызенiя совсти Ардаганскаго.
XXVII
Надъ Атлантическимъ океаномъ бушевала буря. Она выла въ раздвижныхъ крыльяхъ аэроплана и летчикъ, часто убиралъ ихъ, сокращая площадь и все увеличивая скорость полета. Беззвучно вращался пропеллеръ. Въ кабин было тепло. Мелкiя брызги летли на стекла и замерзали на нихъ. Аппаратъ забиралъ вышину. Кипнiе волнъ внизу становилось, какъ мутно зеленая шелковая матерiя, покрытая блымъ кружевомъ пны. Князь Ардаганскiй вторыя сутки неподвижно сидлъ въ кресл, отдаваясь мучительнымъ думамъ.
«Подлецъ … предатель»… — бормоталъ онъ иногда и не зналъ къ кому онъ это относитъ, къ себ или къ Мишелю Строгову. Мишеля Строгова онъ ненавидлъ, какъ только можно ненавидть въ девятнадцать лтъ, когда имешь чистое сердце и никогда и никому еще не пожелалъ зла.
«Подлецъ … негодяй … Его убить мало … И я его убью … Первымъ дломъ, какъ прилечу, убью» …
Князь Ардаганскiй отлично сознавалъ, что никогда и никого онъ не убьетъ. Онъ и букашки никакой не могъ уничтожить. Онъ вспоминалъ, какъ въ тихiй теплый вечеръ къ нимъ въ палатку залетла голубая блестящая бабочка и какъ онъ ее бережно вынесъ подальше въ поле, чтобы она не опалила крыльевъ о пламя свчи лампiона.