Поэмы

Навои Алишер

Продли, аллах, святого мира дни,

Герат от всех несчастий охрани!

Таким он не был двадцать лет назад —

Прекраснейший из городов Герат.

Столица и держава расцвели

По воле властелина сей земли.

Разумен, тверд во всех своих делах

Победоносный справедливый шах.

Ануширван — прославленный в былом —

Стал ныне бы его учеником.

Пусть в справедливости он преуспел,

Но светочем ислама не владел.

Закон, без света истины святой,

Негоден в управлении страной.

Забыто все… Лишь тем в столетьях жив

Ануширван, что был он справедлив.

Знай: справедливость громче славных битв

И выше догм, религий и молитв.

Султан, что справедливость утвердит,

Свой век бессмертной славой озарит.

Пока стоят земля и небосвод,

Пусть благоденствует любой народ.

Благоустраивай лицо земли,

Добру и справедливости внемли.

В твоих руках — народ и мир земной,

Не только этот — но и мир иной!

ГЛАВА LX

Рассказ о царе Бахраме

Когда из мира Язди-Джирд ушел, Бахрам воссел на отческий престол. Но вместо управления страной, Он затевал вседневно пир горой. Коль царь умеет только пить и спать, Враги начнут державу разрушать. Бахрам, в угодьях рыская степных, Не видел горя подданных своих. Его вазиры грабили казну И разоряли славную страну. Охотился Бахрам в глухих степях. Отстала свита; заблудился шах. Шалаш разрушенный увидел он, Услышал чей-то тихий плач и стон. Дом обвалился, словно дом души, От всех таящей боль свою в тиши. В стене торчали стрелы, след вражды, Насилия или другой беды… В руину царь вошел и видит в ней Ограбленных, измученных людей. Хозяин бедственной лачуги той Принес Бахраму хлеб, кувшин с водой. «Как ты живешь?» — спросил его Бахрам. Ответил: «Как живу, ты видишь сам». Бахрам сказал: «Всю правду мне открой,— Что здесь случилось с ними и с тобой?» Ответил: «Прежде лучше нам жилось, Пока гонение не началось. Наш новый царь вино беспечно пьет, Не видит он, как мучится народ. Царь спит, а слуги царские в тот час Идут и грабят беззащитных нас. Вся эта столь богатая страна В пустыню мертвую превращена». Руины замка увидал Бахрам, Спросил: «Скажи, что прежде было там?» Ответил: «Это был богатый дом, Прекрасный сад старинный рос кругом. Цвели там розы, зрели там плоды, Журчал поток каризовой воды. От тех живых неистощимых вод У земледельца множился доход. Насильники, что грабить нас взялись, Разрушили, засыпали кариз. Сады погибли, высохли поля, Мертва неорошенная земля. Край обезлюдел, рушатся дома, Как будто здесь у нас прошла чума. Сам погляди — что с этих взять людей? А слуги шаха все лютей и злей. Мы —

нищие, все отняли у нас, Нам нечем жить. Пришел последний час!» Все понял шах: мучительным огнем Душа, скорбя, воспламенилась в нем. Меч состраданья грудь его терзал, От горя ком под горло подступал. От сердца прочь беспечность отошла, Увидел ясно он все корни зла. Решил он — притеснителей казнить, Добро и справедливость утвердить. Великую он в этом клятву дал… Тут кто-то с вестью доброй прибежал: «Как мы взялись раскапывать кариз, Воды прозрачной струи полились!» Хозяин молвил: «Милостив творец! Видать, наш царь-пьянчужка наконец Над нашим горем сжалился душой. Вода! — К добру, наверно, знак такой!» Встал царь, дикхана поблагодарил И щедро всех несчастных одарил. Он истребил насилие и гнет, От лихоимства защитил народ. И правда им была утверждена, И снова расцвела его страна. Великий шах живет — известно мне — Заботой о народе и стране. За то и раем Хорасан зовут, Что люди в благоденствии живут.

* * *

Мой шах? Мечты да сбудутся твои! Да будет радость в том и Навои! Эй, кравчий, поспеши фиал налить, Хочу достойно шаха восхвалить! Душа моя скорбит, угнетена. Я смою гнет живой водой вина.

ГЛАВА LXI

ДВАДЦАТАЯ БЕСЕДА

Наставление царевичу Бадиуззаману

ГЛАВА LXIII

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Когда я к этой книге приступил, Почувствовав прилив духовных сил, Я за живой водой пошел во тьму, В страданиях, не зримых никому. Я сталью острой очинил калам И дал исход стремительным словам. Страницы украшая, словно рай, Тростник мой зазвучал, как звонкий най. Звук, порожденный писчим тростником, Пел, нарастал, взывая, как маком. Приняв за пенье флейты этот звук, Запел и заплясал суфийский круг. Тот звук отшельничьих пещер достиг, Всех девяти небесных сфер достиг; Он поднял смуту среди толп людских, Смятенье в сонме ангелов святых. И праведники стали горевать И вороты одежды разрывать. И этой звонкой флейты перелив Внимали пери, крылья опустив. Под этот звук освободясь от мук, Больные позабыли свой недуг. Теперь, когда пленяющая взгляд Красавица одета в свой наряд И над землей, величия полна, Взошла, как двухнедельная луна, Стал виден весь Восток в ее лучах, И смута на земле и в небесах Вновь началась… Сломался пополам Секретаря небесного калам. [25] Сокровищницы неба казначей Слетел, кружась над головой моей. Меня дождем бесценных жемчугов Осыпал он из девяти ларцов. [26] Осыпал золотом и серебром В великом расточительстве своем. Как легкий вихрь кружился он, и пал. И пыль у ног моих поцеловал. Расставил он передо мной подряд Сокровища, которыми богат. Осыпал серебро моих седин Рубинами неведомых глубин. И стал я в удивленье размышлять, Стал в размышленье душу вопрошать: Ведь это все — написанное мной — С моею жизнью сходственно самой; Но это только тысячная часть Того, над чем души простерта власть. Пусть мой дастан достоинств не лишен, Но как далек от совершенства он. Он мыслями богат. Но где же строй? В нем нет системы строгой и прямой. Бывало — вдохновением дышу, Но лишь двустиший десять напишу, Зовут заботы; надо все бросать, И некогда затылок почесать. Как только тушь на небе голубом Рассвет сотрет сернистым мышьяком, И утро тьму ущелий, мглу и дым Сметет лучистым веником своим, И ночь знамена мрака унесет, А день свой стяг багряный развернет, И до поры, покамест этот стяг, Склонясь к закату, не уйдет во мрак, Покамест ночь наставшая опять Не станет с сажей киноварь мешать, Покамест над землею небосвод Опять свои светила не зажжет, — С рассвета до ночи душою всей Я пленник жалоб множества людей. Не остается ни мгновенья мне Побыть с самим собою в тишине. И кто в мой дом печальный ни придет, Сидит и забывает про уход. Тяжелый, долгий разговор ведут, Сидят, пока другие не придут. Толпится в доме множество людей, Сжигая зданье памяти моей. Задачи ставят, коих, может быть, Никто не может в мире разрешить. Прощенья просишь — дерзостью сочтут, Все объяснишь — обиду унесут. Будь с ними щедр, как небо, в их глазах Любая щедрость только тлен и прах. Тем, кто утратил в жадности покой, Нет разницы меж каплей и рекой. Все, что ты им даешь, они возьмут И на тебя же с жалобой пойдут. О, этот разнобой речей пустых! Лишь алчность — чувство общее у них. Будь ты могуч, как богатырь Рустам, Будь ты безмерно щедр, как был Хатам, Будь, как Карун, несметно ты богат, Останешься пред ними виноват. Хоть я от всяких служб освобожден, Хоть я своей болезнью угнетен, Но все же не решаюсь их прогнать, А слушаю, — и должен отвечать. Я в слабости души себя виню — И все-таки докучных не гоню. И это каждый день… в теченье дня Пересыхает горло у меня. Страдаю днем от глупости людей, А ночью — от бессонницы моей. И отдыха не суждено мне знать; Урывками я принужден писать. Прости погрешности стихов моих! Мне было некогда чеканить их. Мне сроки рой забот укоротил, Свой замысел не весь я воплотил. О, если б я, благодаря судьбе, В день час иль два принадлежал себе, То я не знал бы никаких препон, Всецело в море мыслей погружен, Я доставал бы перлы редких слов, Ныряя в бездну, как жемчуголов. Я добыл бы — силен, свободен, смел — Сокровищ столько, сколько я хотел. Я показал бы в наши времена, Какою быть поэзия должна. А так, возможно, тщетен был мой труд, И звуки этих строк навек замрут… Когда я так в печали размышлял, Мне друг мой, светлый разумом, сказал: «Что ты без сил склонился головой, О воин справедливости святой? Ты, честности пример среди людей, Не поддавайся слабости своей! Ты здесь достиг вершины красоты, Но можешь высшего достигнуть ты, Ты — языка творец — дерзай, твори! Свободно крылья раскрывай, пари! Твои созданья — редкостный товар, И вся вселенная — его базар. Звездой блистает этот твой дастан, Молва о нем дошла до дальних стран. Я «Украшением вселенной всей» Зову творение души твоей. Небесной милостью осенено, Блистает шахским именем оно!» О шах, твоею славой, как аят, Динары справедливости звенят. Согнулось небо пред тобой кольцом; И солнце — как твоя печать — на нем. Как я могу хвалу тебе слагать? Пылинке среди звезд не заблистать. И капля меру знать свою должна, Не может океаном стать она. Но то, что высшей волей суждено, Да будет человеком свершено. Сгорел в огонь влетевший мотылек, К огню не устремиться он не мог. Несчастный сумасшедший — для детей Посмешище, мишень для их камней. Подобьем тех камней, того огня, Поэзия, ты стала для меня. Хоть в мире слов свободно я дышу, Но нет мне пользы в том, что я пишу. И мысль меня преследует одна, Что эта страсть опасна и вредна; Поэзией зовется эта страсть, И горе тем, кто предан ей во власть. Нижи газель, как жемчуг; но лишь те Поймут ее, кто чуток к красоте. За истину в ней выдается ложь, И скажут все: «Как вымысел хорош!» Кто был стихописаньем увлечен, Мне кажется, что жил напрасно он. Да лучше в погребке небытия За чашей бедности сидел бы я! Сумел бы от мирских тревог уйти И думал бы о будущем пути! Когда бы зной степной меня палил, Я кровью сердца жажду б утолил… Платил бы я на пиршествах ночных Динарами телесных ран моих. Меня бы одевала пыль пустынь, Я не желал бы лучших благостынь. Зонтом от солнца плеч не затеня, Упорно к цели гнал бы я коня. Была б в ягач моих шагов длина, Моим венцом была бы седина. Я шел бы, к цели устремлен одной, Не чувствуя колючек под ногой. Все бренные заботы разлюбя, Я перестал бы сознавать себя. И был бы царский жемчуг слез моих Приманкой птицам далей неземных. И рана скорби на груди моей Была б святыней страждущих людей. Кровавые мозоли пят моих Дороже были б лалов дорогих. Из каждой капли крови этих ран В долине бед раскрылся бы тюльпан. Я искрами моих горящих мук тепной простор осыпал бы вокруг. И как весною, снова б зацвели Пески пустынной, выжженной земли. Когда бы я дорогой ослабел И отдохнуть немного захотел, Везде мне место — лечь, забыться сном, Везде мне небо — голубым шатром, Предгорий луг ковром служил бы мне, А изголовьем камень был бы мне. Едва прохлада сменит жаркий день, Я лег бы на землю легко, как тень. К моим ногам, измученным ходьбой, Фархад склонился б и Меджнун больной. И были бы ланиты их в крови От сострадания к моей любви; Хоть ни пред кем я не взывал о ней, Не плакал о возлюбленной моей. И поняли бы вдруг, изумлены, Два призрака глубокой старины, Что в области любви властитель — я, Что на века над ними — власть моя. …Когда б такой я степени достиг И стал душой в страданиях велик — Весь мир, подобный радостной весне, Прекрасный мир зинданом стал бы мне! Тогда б сурьмою пыль моих одежд Была для ангельских пречистых вежд, И мне любовь моя и божество Открыла б солнце лика своего, И жители небес, как стая птиц, Кружась пред нею, падали бы ниц… …И устремил свой взор духовный я Поверх небытия и бытия. Решил бесстрашно, как Сейид-Хасан, Преодолеть сей бурный океан. Меня душа, как птица, ввысь влекла, К земле тянули низкие дела. Вело веленье духа в райский сад, А низменная страсть бросала в ад. Лик этой страсти ангельски красив, Но в ней слились в одно шайтан и див И, каждый миг бесчисленно плодясь, Над слабым сердцем утверждают власть. Когда умножится зловещий рой, Всецело овладев живой душой, То человек, о правде позабыв, Становится коварным, злым, как див. Так говорю я, ибо я и сам — Увы! — подвластен гневу и страстям. Во имя бога вечного, душа, Воспрянь, опору зла в себе круша! Во власти этих дивов я томлюсь, Великой кары в будущем страшусь. Мой обиход — коль правду говорить — Так плох, что хуже и не может быть. А жизнь души нерадостной моей Еще печальнее и тяжелей… Пусть даже слез я океан пролью, Грудную клетку превращу в ладью, Но выплыть мне не даст в ладье такой Гора грехов — огромный якорь мой. Я внешне человек, но — видит бог, Как я от человечности далек… Меня — изгнанника — от Солнца Сил Поток тысячелетий отделил… Вот мудрецы беседуют в ночи — В своих речах они прямей свечи. Но змеи зависти в душе их те ж, От бури злобы в сердце их мятеж. И я, как все, вместилище страстей И недостоин похвалы людей. «Защитником народа» я слыву, Гласит молва, что правдой я живу. Слыву «плененным вечной красотой», Безгрешным и глазами и душой. Соблазн гоню от глаз… Но как в тиши Осилю вожделения души? Погибну, коль на помощь не придешь, Коль сам меня ты, боже, не спасешь! Всю жизнь мою, все прошлые года Я вспоминаю с мукою стыда. А весь мой труд — калам, бутыль чернил, Всю жизнь свою бумагу я чернил… Калам речистее, чем мой язык, Письмо чернее, чем мой темный лик. Коль милостью их не омоешь ты, Как им избавиться от черноты? Длинна, я вижу, цепь моих стихов; Стократ длиннее цепь моих грехов. О господи, раба не осуди! Меня над гранью бездны пощади, Коль хорошо сложил дастан я свой! А если плохо — то я весь плохой. Благоволеньем озари мой труд, Пусть эти строки сердца не умрут, И пусть глубины мысли в книге сей Откроются, сияя, для людей! Велик мой грех. Но что весь груз его Пред морем милосердья твоего? Пусть добрых дел моих ничтожен след, Но милости твоей предела нет!

25

Секретаря небесного калам. — Небесный секретарь — планета Меркурий — покровитель поэтов.

26

Осыпал он из девяти ларцов.— Девять ларцов, по древним представлениям, девять небес.

РАССКАЗ

О РАБЕ

Жил, знаменитый правосудьем встарь, В одной стране великодушный царь. Раб у него был верный, пазанда, Великий повар, славный в те года. Однажды царь с гостями пировал, А повар сам все блюда подавал. И в спешке вдруг, усердием горя, Горячим блюдом он облил царя. И все решили: нет прощенья тут, За грех такой его теперь убьют. Шах глянул на несчастного того И сжалился и пощадил его. Вазир сказал: «Ответь, владыка мой, — Как ты миришься с дерзостью такой?» А царь в ответ: «Взгляни — он весь дрожит, Он страхом и смущением убит. А ведь убитого — ты должен знать, Не принято повторно убивать. Он тягостным раскаяньем томим, И мы его невольный грех простим!» О боже, мир падет, хвалу творя, К стопам великодушного царя. Я трудно жил, в грехах свой век губя, Но жив одной надеждой на тебя! Измучен я, казнен моим стыдом, Но ты за муки воздаешь добром. Хоть недостоин я твоих щедрот, Но свет моей надежды не умрет. О море щедрости! Кто я такой? Из моря хватит капли мне одной. Я знаю — только с помощью творца Довел я эту книгу до конца. И я «Смятеньем праведных» назвал Свой труд, как только суть его познал. Пишу в благословенный восемьсот Восемьдесят восьмой — по хиджре — год. [27] Ты, переписчик будущего дня, Молитвой краткой помяни меня! И да исполнит бог мечту твою, Да уготовит сень тебе в раю. О Навои, вина теперь налей И чашу благодарности испей. Эй, кравчий мой, хранитель чистых вин, Не надо чаши! Дай мне весь кувшин. Сегодня я без меры пить хочу, На время сам себя забыть хочу!

27

Пишу в благословенный восемьсот // Восемьдесят восьмой — по хиджре — год.— 888 г. от хиджры по мусульманскому летосчислению соответствует 1483 г.

Миниатюра из рукописи XV в.

«Смятение праведных».

ФАРХАД И ШИРИН

Перевод Л. Пеньковского

ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ

О КАЛАМЕ, О НИЗАМИ, О XOCPOBE

Калам! Ты нашей мысли скороход. Превысил ты высокий небосвод. Конь вороной воображенья! Нет, — Быстрей Шебдиза ты, но мастью гнед. [28] Неутомим твой бег, твой легкий скок, А палец мой — державный твой седок. Гора иль пропасть — как чрез мост, несешь. Ты скачешь — и, как знамя, хвост несешь. Нет, ты не конь, а птица-чудо ты: Летать без крыльев можешь всюду ты. Из клюва мелкий сыплешь ты агат. Нет, не агат, — рубинов щедрый град! Сокровищницу мыслей носишь ты, О птица человеческой мечты! Так рассыпал сокровища в стихах Тот, чей в Гяндже лежит священный прах. [29] Он мир засыпал жемчугом своим, — Как звезды, жемчуг тот неисчислим. Но не растопчет грубая нога Великого гянджинца жемчуга. В ушах людей играет жемчуг тот, Но, как серьга, он в грязь не упадет: Сквозь ухо проникая в глубь сердец, Обогащает сердца он ларец. Нет! Жемчуг тот — по сути говоря — Наполнить может до краев моря Так, чтоб его веками черпал всяк И чтоб запас жемчужный не иссяк. Кого с тобой в сравненье ни возьми, Никто тебе не равен, Низами! А впрочем, был среди людей один — На Инде певший соловей один. [30] Не соловей, а Хызр. Ведь знаем мы: Был Индустан ему страною тьмы, А речь была той звонкой, той живой Им найденной во тьме водой живой. Но на ристалище со мной не он, — Я с Низами бороться принужден. Рукой схватив такую «Пятерню», В руке надолго ль силу сохраню? У всех трещали пальцы до сих пор, Кто с Низами вступал в подобный спор. Быть надо львом, чтоб рядом сесть со львом, Тем более чтоб в драку лезть со львом. Иль не слоном таким же надо быть, Чтоб с хоботом слоновым хобот свить? И мушка хоботком наделена, Но муха не соперница слона. А предо мной слоны: гянджинский слон Поистине — он исполинский слон! Да и второй — не столь гигантский слон, Но слон, однако, индустанский слон! Обоих ты в молитвах помяни, Обоих милосердьем опьяни. Побольше мощи Навои прибавь — И рядом с ними ты его поставь!

28

Быстрей Шебдиза ты, но мастью гнед. — Шебдиз — имя легендарного вороного коня сасапида Хосрова, героя поэмы Низами «Хосров и Ширин». Но мастью гнед. — Навои имеет в виду кончик калама (пера), обмакнутого в чернила.

29

Тот, чей в Гяндже лежит священный прах.— Имеется в виду великий азербайджанский поэт Низами.

30

На Инде певший соловей один. — Речь идет о знаменитом индо-персидском поэте Эмире Хосрове из Дели.

* * *

Эй, кравчий, видишь, как смятен мой дух, — Налей две чары в память этих двух! За них две чары эти осушу, А за Джами я третью осушу!

О ДЖАМИ

Хосров и Низами — слоны, но нам Предстал Джами, подобный ста слонам. Вино любви он пьет и меж людьми Прославился, как Зиндепиль, Джами. [31] Вином единства также опьянен И прозван Зиндепиль-Хазратом он. Он чашу неба выпил бы до дна, Будь чашею познания она. Плоть в духе утопив, Джами велик, — Скажи, что он великий материк. [32] Нет, — целый мир! Но как вообразить, Что точка может мир в себе носить? Он макрокосмом, а не миром стал! Для двух миров Джами кумиром стал. [33] В убогий плащ дервиша он одет, Но богача такого в мире нет. Бушующее море мысли в нем. А жемчуга ты и не числи в нем! Жемчужин столько, сколько скажет слов. В каком же море столь богат улов? Дивись его словам, его делам: Смотри — возник из пенных волн калам! Тростник морской! Тут чудо не одно: Что сахар в тростнике — не мудрено, Но чтоб ронял жемчужины тростник, [34] Таких чудес один Джами достиг!.. Я, Навои, навек слуга Джами. Дай сахар мне, дай жемчуга Джами: Тем сахаром уста я услащу, Тот жемчуг в самом сердце помещу.

31

Прославился, как Зиндепиль, Джами. — Буквально «Зиндепиль» означает: «вечно живой слон» — так был прозван известный шейх Ахмеди Джами (1049 или 1050–1141 или 1142).

32

Скажи, что он великий материк.— Имеется в виду священный город мусульман Мекка. В целом же этот сложный поэтический образ означает, что великий Джами лишен плоти, словно он — сама святыня.

33

Для двух миров Джами кумиром стал. — То есть для мира физического и духовного, для людей и духов.

34

Но чтоб ронял жемчужины тростник. — СтихиДжами сравниваются с жемчужинами, которые роняет тростник.

* * *

Эй, кравчий! Понимай слова гуляк! [35] Пусть первым пьет Джами — глава гуляк! Пусть небо превратится в пиалу — Я буду пить и петь Джами хвалу!

ПОЯСНЕНИЕ К ПОЭМЕ

Пред тем как мне на высях этих гор Звездою счастья постлан был ковер, То место ангел подметал крылом И слезы звезд опрыснули потом. И сердце здесь покой себе нашло, Склонило небо предо мной чело. Приглядываясь к моему листу, Приобрело здесь утро чистоту. И вечер приобрел свой цвет чернил, Когда калам свой кончик зачернил. Когда же я калам свой заострял, Меркурий все очинки подбирал. [36] Калам испытывать я стал теперь, А счастье в этот миг открыло дверь. Войдя, оно приветствует меня, Вином благословения пьяня: «Бог да узрит старания твои, Да сбудутся желания твои! Высок айван, прекрасен тот узор, На коем ты остановил свой взор. Ты на вершине. Прах берешь простой И превращаешь в слиток золотой. Роняешь каплю пота — и она В жемчужину тобой превращена. Кто пьет великодушья чару, тот Искомое в той чаре обретет. Орел высокогорный никогда Не замечает низкого гнезда. И Алтаир — сияющий орел — Меж звездами свое гнездо обрел. Взлетит повыше мошек дерзкий рой — И слон бессилен перед мошкарой. Дом живописью украшать решив, Так выстрой дом, чтоб сам он был красив. Пусть рифма у тебя в стихе звонка, Пленительно преданье, мысль тонка, Но вникни в летописи давних лет — В их повестях ты клад найдешь, поэт. Ты, может быть, еще откроешь клад, — Что пропустил предшественника взгляд, И этот клад народу предъяви, Чтоб стал достоин ты его любви. А подражать другим певцам — к чему? Дам волю изложенью своему. Коня гонять чужим коням вослед — Ни наслажденья, ни почета нет. На той лужайке, где не первый ты, Как соберешь ты лучшие цветы? Ведь не одна лужайка в цветнике, А ты не попрошайка в цветнике…» Была мудра его благая мысль, — Запала в сердце мне такая мысль. Я стал раздобывать со всех сторон Бытописания былых времен. И награжден за то я был вполне: Что нужно было, то открылось мне. Нашел я много в них жемчужин-слов, Наполнил чару мысли до краев. Я этот жемчуг миру покажу, Когда на нити бейтов нанижу. Предшественники! Черпали вы здесь, Но ценный жемчуг не исчерпан весь. Бездонно море слов! Никто из нас Не может истощить его запас, И даже я, беспомощный ловец, Нырнувший в это море, наконец, Успел собрать столь драгоценный груз, Что им теперь по праву я горжусь… И вот что я по совести скажу, Об этой старой повести скажу: Да, сладок и поныне хмель ее, И так же неизменна цель ее: Людей любви запечатлеть следы — Их судьбы, скорби, подвиги, труды. Но все, кто прежде эту чашу пил, Душой на стороне Хосрова был. Его превозносили до небес: Мол, все дела его — дела чудес; Мол, таково могущество его, И царство, и имущество его; Таков, мол, конь его Шебдиз, таков Несметный клад, что захватил Хосров, И, мол, Шапур был шаху лучший друг И тешил сказками его досуг; Мол, наслаждался шах по временам Халвой Шекер, шербетом Мариам, [37] Но, мол, сей благородный властелин Высокую любовь питал к Ширин. Конечно, шах не знал забот и нужд, Далек от горя был, печали чужд… Хосрова так усердно восхвалив И лишь ему вниманье уделив, Все посвящали до сих пор, увы, Фархаду лишь одну иль две главы: Мол, горец он, каменолом простой, — Ширин его пленила красотой, И ради встречи с ней Фархад решил Свершить огромный труд — и совершил. Но шах Хосров большим ревнивцем был, И он Фархада бедного убил… Хоть изложенья лишь такой узор Поэты признавали до сих пор, Но каждый столько редких жемчугов Искусно нанизал на нить стихов, Что мудрости взыскующий — смущен, О мастерстве тоскующий — смущен. Я их читал в волнении таком, Что горевал над каждым их стихом, И понял, что гораздо больше их Мне суждено страдать в трудах моих. Свернуть на путь иной пришлось тогда: Вот она, повесть горя и труда. Не жемчуга и не рубины в ней, — Кремень! Хоть он и груб, зато прочней. Хотя на вид рубин — кусок огня, Но искру высекают из кремня. Нет, не кремень, а кремневой хребет. Гряда скорбей, крутые горы бед! На них — Фархад… Куда же убегу? Как отвернуться от него могу? Я сам любовной скорбью угнетен, Бродить в горах печали осужден. Настроив сердце на печальный лад, Создам я повесть о тебе, Фархад. Нет, о тебе и о Ширин! О вас Я поведу печальный свой рассказ… Тот златоуст — великий сын Гянджи, Чье имя перешло все рубежи, Кто повести впервые строил дом, Сказал, что был Фархад каменолом. Когда же индустанский чародей Сей повестью пленил сердца людей, Он, сути не меняя основной, На многое нанес узор иной. Его Фархаду дан был царский сан: Его отцом китайский был хакан… А я, ведя иначе войско слов, Поход повел сначала, как Хосров: Слова начала людям по душе, [38] Когда они знакомы им уже. «Алиф» у веры отними — она [39] Из милосердья в зло превращена. Мы в солнце видим золото. Заметь: «Шин» отпадет — и остается медь. [40]

35

Эй, кравчий! Понимай слова гуляк.— Здесь «гуляки» — люди, упивающиеся духовным вином.

36

Меркурий все очинки подбирал. — Согласно восточной астрологии, Меркурий (Утарид) — покровитель науки, которого на миниатюрах изображали в образе писца.

37

Халвой Шекер, шербетом Мариам. — Шекер — исфаханская красавица, на которой, по словам Низами, женился Хосров после смерти своей первой жены Мариам, дочери византийского кесаря.

38

Слова начала людям по душе. — Навои говорит о том, что начинать любое, даже новое произведение, лучше, следуя старым поэтическим канонам, иначе мысль поэта может быть искажена.

39

«Алиф» у веры отними — она…— Если у написанного арабским шрифтом слова «Иман» (вера) отнять первую букву «алиф», оставшееся начертание будет означать — злой, дурной.

40

Мы в солнце видим золото. Заметь:// «Шин» отпадет — и остается медь. —Если у арабского начертания слово «шене» (солнце) отнять первую букву «ш» («шин»), оставшееся начертание будет читаться «мис» — медь.

* * *

Подай мне, кравчий, яркую свечу, — Не свет свечи, свет солнца я хочу! Едва лишь солнце горы озарит, Я, как Фархад, начну дробить гранит.

ГЛАВА XII

РОЖДЕНИЕ ФАРХАДА

Скорбь бездетного китайского хакана.

Рождение наследника.

Тайная печать судьбы.