Поэмы

Навои Алишер

* * *

Войска печали, кравчий, отзови! И шах и нищий — все равны в любви, Любовь для нас, как власть царям, — сладка, Но есть соблазн и в доле бедняка.

ГЛАВА XXXIX

ОСАДА КРЕПОСТИ АРМЕН

Новая попытка вынудить Михин-Бану к согласию.

Достойный ответ. Ревность и ярость Хосрова.

Начало осады

ГЛАВА XL

ПЛЕНЕНИЕ ФАРХАДА

Фархад побивает иранцев камнями.

Коварный план. Мнимый меджнун. Отравленная роза. Засада.

Пленение. Горе Шапура

Что крепость небосвода? Лучше ты Скажи о ней: твердыня красоты!

* * *

Когда к осаде приступил Хосров, Он вырыть приказал огромный ров И круглый вал насыпать земляной, Чтоб с тылу оградить себя стеной… А в это время в крепости армян Бил день и ночь тревоги барабан, Дозорных крик не умолкал всю ночь, И глаз никто там не смыкал всю ночь, И, факелами вся озарена, Пылала, как жаровня, их стена… Десятый день в осаде жил народ, Не отпирая ни на миг ворот. Но к их стене вплотную подойти, Людей своих на приступ повести Хосров не мог: на тысячу локтей Фархад камнями побивал людей. Метнет — разбита вражья голова. Но он пробил бы даже череп льва. Что — головы? Попал бы он равно И в маковое малое зерно! Несчетно камни он заготовлял, Врагов несчетно ими истреблял… Но если спросишь: как же тот, кто сам Привержен был к страданьям и слезам; Кто каждому несчастному был рад Помочь и обласкать его, как брат; Кто с каждым бедняком сердечен был, Великодушен, человечен был; Кто, возмущен насильем, гнетом, злом, Теперь убийство сделал ремеслом? — То мы напомним: проливая кровь, Он воевал за верность и любовь. И ужас наводил на тех людей, Которых на злодейство вел злодей. Фархад же человеком был — и он Самозащиты признавал закон. Да, положенье было таково: Иль он Хосрова, иль Хосров — его! Любя Ширин, ее народ любя, Он поступал, как муж, врагов губя… А шах Хосров, злодей эпохи той, Весь мир топча губительной пятой, Бездействовал угрюмо день и ночь, Все о Фархаде думал день и ночь; Как обезвредить, как его убрать, Чтоб двинуть, наконец, на приступ рать? С Бузург-Умидом ночи он сидел: Как

быть, где средство к улучшенью дел? Что ни решат — все тайна. А к утру — Молва кочует от шатра к шатру. И гневный шах, качая головой, Не мог с безликой справиться молвой… Но вот один бесчестный негодяй, Хитрец и плут, известный негодяй, Кто дьяволу пришелся б двойником, Нет, — дьявол был его учеником! — Перебежал к Хосрову. Денег тьму Шах посулил предателю тому. А подлый плут решил награду взять И хитростью живым Фархада взять. Он так сказал: «Я чувств его лишу, Но дать людей в засаду мне прошу…» Коварный шах ему, что нужно, дал, Сто человек в броне кольчужной дал. Обходной тропкой двинулся хитрец, — Помешанным прикинулся хитрец. Сорвал он розу, снадобье добыл — И розу этим зельем окропил. Он брел нетвердым шагом, так стеня, Что каждый стон был языком огня. Безумцем притворясь, он громко пел О той, по ком он якобы скорбел. И так притворщик гнусный скорбен был, Так жалок, так искусно сгорблен был, Что лишь услышал песнь его Фархад И лишь на нем остановил свой взгляд, Он сразу вспыхнул жалости огнем, И сердце больно закипело в нем. Сказал он: «Кто ты? В чем твоя беда? С какой ты улицы пришел сюда? И кто она, светлейшая из лун, Тебя ума лишившая, меджнун? В меня любовь вонзила скорби меч, — Как удалось ей грудь твою рассечь? Несправедливым небом я казнен, — Зачем же твой столь безнадежен стон? Меня в огонь разлуки бросил рок, — Ужель он и тебя огню обрек?..» Хитрец, найдя доверия базар, Раскинул лицемерия товар: «Подвижников любви пророк и шах! Мы на твоем пути — песок и прах. Я имярек — скорбящий человек, Пришелец я из края имярек. Вела меня сквозь бедствия судьба, Забросила впоследствии судьба Меня сюда и покарала вновь, Страдальческую присудив любовь. Я разлучен был с милой. Но пока, Хотя б тайком, хотя б издалека Я мог послать ей вздох иль нежный взгляд, — Был и таким я кратким встречам рад. Хосров (будь проклят он! Да ниспошлет Ему скорей возмездье небосвод!), Когда пришел и город обложил, Меня последней радости лишил: Там, в крепости армянской, заперта Со всеми горожанами и та — Улыбчивая роза, мой кумир, Нет, солнце, озарявшее мне мир! Я тут чужой, я неизвестен тут, — Мне в крепости укрыться не дают, Слыву безумцем, и меня народ Камнями прогоняет от ворот. Отверженный, в пустыне я брожу, — Сочувствия ни в ком не нахожу. О горе, горе! Страшен мой недуг! О, если б хоть один нашелся друг!.. Но ты, кто сам живя в цепях любви, Слывешь проводником в степях любви, Ты, шах всех униженных на земле, Престол свой утвердивший на скале, Поверить этой повести изволь — И состраданьем облегчи мне боль!..» Весь вымышлен с начала до конца — Фархада взволновал рассказ лжеца. Ему казалось — самому себе Внимает он, внемля чужой судьбе. И так его разжалобил рассказ, Что слезы градом полились из глаз, И он издал, как пламя, жгучий стон И наземь рухнул, горем потрясен… Обманщик из-под рубища извлек Отравленный снотворный свой цветок, — И, чтоб продлить бесчувствие, поднес Дурман Фархаду он под самый нос. Разбив войска его сознанья так, Он закричал, подав засаде знак… Шапур, за камнем лежа в стороне, От сна дурного мучился во сне. Услышав крик, вскочил в испуге он, — Забеспокоился о друге он, Взглянул — лежит ангелоликий друг, И суетятся воины вокруг, А между них — дьявололикий шут, Поет и пляшет — счастлив дикий шут. Так вот кем предан был Фархад! Так вот Зачем меджнуном наряжен урод! Шапур один, а те пришли толпой. Как против ста он может выйти в бой? И все они при копьях, при мечах — Несут Фархада на своих плечах. Тяжелый камень подыскал Шапур, Вскочил на выступ, словно горный тур, И притаился — ждал, пока пройдет Как раз под ним ликующий урод, — И бросил камень так, что черепки Остались от предательской башки. Есть поговорка: «Тверд зловредный лоб, Но камень разобьет и медный лоб…» Рыдал Шапур, — осиротел он вдруг, Чуть на себя не наложил он рук. Да что — Шапур! Гранитная скала Слезами по Фархаду истекла… Ни к радости, ни к горю свет не глух: Летит, как быстрый камень, в крепость слух. Но люди тайно горевали там, — Несчастье от Ширин скрывали там, Уверены, что иль сойдет с ума, Иль жизнь свою она прервет сама…

* * *

Дай чару, кравчий, — я лишился сил: Меня дурман разлуки подкосил. Мой разум ты от плоти отдели, Вином мое беспамятство продли!

ГЛАВА XLI

ДОПРОС ФАРХАДА XOCPOBOM

Фархад в цепях. Допрос.

Приговор. Речь Фархада.

Заступничество Бузург-Умида.

Заточение Фархада в темницу Селасиль

ГЛАВА XLII

ЖИЗНЬ ФАРХАДА В СЕЛАСИЛЬСКОМ УЗИЛИЩЕ

Отношение стражи к Фархаду.

Магическое слово Сократа.

Саморазмыкание оков. Невидимка.

Прогулка в окрестностях Селасиля.

Один или сто? Крылатые и четвероногие друзья

ГЛАВА XLIII

ТЯЖЕЛЫЕ СТРАДАНИЯ ФАРХАДА

В СЕЛАСИЛЬСКОМ УЗИЛИЩЕ

ГЛАВА XLIV

ШАПУР НАХОДИТ ФАРХАДА

Страдания Ширин. Ночью на крыше замка.

Песня о гибели Фархада. Появление Шапура.

Вести из стана врагов.

Шапур с письмом Ширин отправляется в Селасиль.

Встреча друзей

ГЛАВА XLV

ПИСЬМО ШИРИН К ФАРХАДУ

Фархад прочитывает письмо.

Фархад пишет ответ. Друзья расстаются

«В строках начальных моего письма, Что за меня напишет боль сама, Да прозвучит моя хвала тому, Кто создал в мире черной скорби тьму И кто обрек на вражий гнев и месть Людей, чья непоколебима честь, Кто им разлуку горше яда дал, Сердцам влюбленных муку ада дал. Когда он страсти молнию метнет, И кипарис и хворост он сожжет; Низринет он поток любви — беда! — И пустоши зальет и города; Он дунет ветром скорби — и для нас Уже и свет ярчайших звезд угас; Костер невзгод он разожжет, а дым Глаза разъест и зрячим и слепым; Он камнем гнева, брошенным с вершин, Равно дробит стекляшку и рубин; У соловья он исторгает стон, На пышной розе в клочья рвет хитон; Он атом на страдание обрек, Он солнце на сгорание обрек… Кончаю тут вступление к письму, — Нет, не к письму, а к мраку самому! Посланье от лампады к мотыльку. Увы, гореть уж нечем фитильку! От саламандры — в капище огня, — Скажу ясней: Фархаду — от меня: Тебе, чья крепость горя — горный кряж, Я, крепости тоски бессменный страж, Пишу в слезах, измучена судьбой… О милый мой страдалец, что с тобой? Придавленный горой тоски по мне, Как ты живешь в той дикой стороне? Тростинку тела твоего, боюсь, Не изломал бы горя тяжкий груз. В пучине бед, наверно, тонешь ты? В костре разлуки как там стонешь ты? Как корчишься на том огне тоски, Как сердце разрывается в куски? Чернеет ли весь мир в твоих глазах, Чуть о моих ты вспомнишь волосах? Михраб моих бровей припомнив там, Как юный месяц, не согнешься ль сам? Мои ресницы вспомнишь ли, грустя, Чтоб волос каждый стал острей гвоздя? Лишь вспомнишь ты мои глаза скорбя, Пронзит ли боль стоиглая тебя? Представишь ли мои зрачки себе Так, чтобы выжглись клейма на тебе? Вообразишь мои две розы ты, — [67] Прольешь ли розовые слезы ты? О родинке моей мечтать начнешь, — На ране сердца сколько мух сочтешь? Без моего лица не в силах жить, Не хочешь ли и солнце потушить? Лишен беседы сладостной со мной, Подолгу ль говоришь ты сам с собой? Лишь память о зубах моих блеснет, Не превращаются ли слезы в лед? Когда вообразишь мои уста, Блуждает ли в небытии мечта? Не стали б ямки на щеках моих Колодцами горчайших мук твоих! Тебе в плену — моих кудрей узлы Не будут ли, как цепи, тяжелы? Не сделаешься ль золота желтей, Припомнив серебро моих грудей? Не сделаешься ль тоньше тростника, Вообразив, как станом я тонка?.. В степи ль, в горах обрел обитель ты? Обрел постель не на граните ль ты? Где птица счастья твоего? Увы, Витает над тобою тень совы! Лань, говорят, теперь вожатый твой, Кулан теперь там конь крылатый твой; В твоей же свите состоят теперь И птица хищная, и хищный зверь; Львы у тебя — в стремянных, говорят, Орлы — в бойцах охранных, говорят; Царя царей теперь ты носишь сан, Стал, говорят, велик, как Сулейман. Но если Сулейману ты ровня, Царицею Билькис сочти меня. [68] А если же Билькис я не чета, Твоей рабыней быть — моя мечта… О, если бы судьба, чье ремесло — Творить насилье, сеять в мире зло, Моей горячей тронута мольбой, Не разлучила бы меня с тобой! Была б тебе я спутница и друг, Всегда бы услаждала твой досуг; Как солнце, озаряла бы твой день, Была бы ночью при тебе как тень; Ты б ногу занозил колючкой злой, — Ресничкой извлекла бы, как иглой; Я волосами подметала б сор, Чтоб и соринки твой не встретил взор; А пылью чтоб тебя не огорчить, Могла б слезами землю омочить; Хотел бы ты от скорби отдохнуть, Склонил бы голову ко мне на грудь; Сгустился б над тобою вечер бед, — Лицо открыв, я излучала б свет; А стал бы долгий день тебе невмочь, — Волос душистых опустила б ночь; Как амулет от боли и тоски, Сплела бы на тебе я две руки; Ты попросил бы зеркало — и вмиг Я повернула бы к тебе свой лик; А воспалился б сердцем и ослаб — Уст моих сладкий ключ я поднесла б; Была б твоим светильником в ночи, А днем хранила б тайн твоих ключи… Но, если мы — всем любящим пример — Разобщены круговращеньем сфер, То сможем ли, хотя б расшибли лбы, Смягчить несправедливый суд судьбы?.. Но ты в народах мира знаменит Тем, что тебе — как мягкий воск, гранит. Тягчайшие страданья стерпишь ты, Всех бедствий испытанья стерпишь ты, И хоть со мной в разлуке ослабел, Но будь, как витязь, доблестен и смел — И мужество и твердость сохрани, И в униженье гордость сохрани… А если скорбь ударит камнем в грудь, И крика ты не сдержишь — не забудь: Закон влюбленных не нарушь, Фархад, Блюди там клятву наших душ, Фархад! А я, кого разлуки острый меч На сто частей не пожалел рассечь, Кого огонь разлуки сжег дотла, Я — только раскаленная зола. Но пусть душа на ста кострах горит, Сильней огня девичий страх горит; Не испустить на людях вздохов дым, Не уронить слезы глазам моим! Будь женщина, как лилия, скромна, Будь гордою, как кипарис, она; Пусть, как луна, сияла б красотой, Луну хоть затмевала б красотой; Возлюбленной она примерной будь, Иль даже ветреной, неверной будь, — Не дай господь ей как-нибудь попасть В тот плен, которому названье — страсть! Не дай любви хлебнуть ей через край, А дашь — мечом разлуки не карай. Огонь такой любви нет сил снести, Нет сил, чтоб душу из него спасти. Спасется ль слабый малый муравей От

сотни жадных, беспощадных змей? И хворостинке ль тонкой уцелеть, Когда ударит молнийная плеть? О, для влюбленных много страхов есть! Страшней всего, однако, стыд и честь: Хоть в судорогах бейся день и ночь, Лишился чести — утешенья прочь! Позора избежать ведь нелегко Той, кто в любви заходит далеко. Пускай вздыхает так, что семь завес Поднимутся со всех семи небес, Но ей с лица не снять покров стыда, Ей от людского не уйти суда… Твоя печаль, я знаю, тяжела, Но не подумай, что моя мала. И все же, вспомнив о тебе, Фархад, Свои страданья множу я стократ. Я пленница любви твоей, и вот — Мой стон, мой вопль пронзает небосвод. С тобой в разлуке я забыла смех, Мне без тебя на свете нет утех: Венец мой царский захватил Хосров, Мой край родной поработил Хосров; Я и народ мой жить обречены, Как совы, в тьму пещер заточены; Нас всех теперь сравнял надменный враг: Мы все рабы — царица и бедняк. Те, кто в плену — мертвы при жизни тут, Те, кто спаслись — от страха перемрут. Все эти беды, весь позор, вся кровь — Всему причиной лишь моя любовь. Меня народ возненавидит… Ах, — Его проклятья у меня в ушах! Стыд перед ним терзает душу мне, Стыд пред Бану убьет меня вдвойне… И все-таки скажу я без прикрас: Моих страданий будь хоть во сто раз, Не в сто, а в тысячу раз больше будь, — Но только б на тебя еще взглянуть, — Клянусь, что буду я тверда, как сталь, Что отойдет с моей души печаль! Но и сейчас, в разлуке, в этот час, Что горше самой смерти во сто раз, Поскольку я еще дышу пока, Надежду в сердце я ношу пока. Конец тогда, когда надежды нет, — С надеждой можно отстрадать сто лет… Теперь я об одном тебя прошу: Письмо, что я в смятении пишу Пером смятенья, мертвая почти, — Внимательно прочти и перечти И, если хочешь облегчить мне боль, Прислать ответ с посланцем соизволь. Я сохраню твое письмо-привет, Как тайный, чудотворный амулет, Оно послужит для Ширин твоей Охранной грамотой от всех скорбей…»

67

Вообразишь мои две розы ты. — Здесь: розы — щеки.

68

Царицею Билькис сочти меня. — Билькис — имя легендарной царицы Савской, которая, по легенде, была влюблена в Сулеймана. Сулейман — библейский царь Соломон, которому, по преданию, было известно таинственное «высшее имя» бога. Оно было вырезано у него на перстне, и, владея этим перстнем, он повелевал не только людьми, но и зверями и духами.

* * *

Когда несчастный дочитал письмо,

Рыдая, целовать он стал письмо,

В безумии стеня, крича, вопя,

Он наземь падал, корчась и хрипя.

Когда же, наконец, он поборол

Безумья приступ и в себя пришел, —

Шапур калам для друга очинил,

Бумагу подал и сосуд чернил,

И сел Фархад и стал писать ответ —

Повествованье мук своих и бед…

Фархад письмо Шапуру передал,

Простился с ним — и снова зарыдал.

Шапур ушел. Бог весть каким путем

С письмом пробрался в крепость он потом.

Ширин взяла в смятении письмо,

Прочла в уединении письмо,

Высокой скорби страстные слова

Нам огласит дальнейшая глава.

ГЛАВА XLVI

ПИСЬМО ФАРХАДА К ШИРИН

Горе и радость Ширин и Михин-Бану. Почести Шапуру «Письмо печали, славословьем стань Тому, кто, взяв перо творенья в длань, Навел на гладь вселенной свой узор, Узор нетленный рек, долин и гор; Кто молнией любви сверкнул — и так Мир разделил с тех пор на свет и мрак: Он создал силу — имя ей Любовь. Ей, как судьбе своей, не прекословь, И, кто ее печатью заклеймен, Скитаться, словно атом, обречен. Свою отчизну должен он забыть — И горькое вино чужбины пить, И если на чужбине кров найдет, То скоро целый мир врагов найдет. Но если друг ему в награду дан, То не страшны ему враги всех стран, Он похитительницею сердец В письме утешен будет наконец… Да, горный кряж страданий сплошь в гранит Из края в край та сила превратит, А луг любви в пустыню мук и бед. — Влюбленным из нее исхода нет!» Такие мысли изложив сперва Во славу сил любви и божества, Он, словно одержимый, весь дрожал — И пламенную повесть продолжал: «Всеозаряющему свету дня Послание от дымного огня. От терния пустыни к розе… нет, — Терновник кипарису шлет привет! Из преисподней ада в вышний рай — Письмо Фархада, пери, прочитай!

* * *

Клянусь душой загубленной своей: Тебя назвать возлюбленной своей, Сердечным словом милая —и то Назвать я не осмелюсь ни за что! Да, я прослыл безумцем. Признаюсь, С безумьем прочен у любви союз. Но пери луноликая сама Свела меня, несчастного, с ума. И если б я, помешанный, в бреду Сказал такое слово на беду, То, да простится заблужденье мне, — Есть, как безумцу, снисхожденье мне. Да, я Меджнун, а ты моя Лейли, Моя недостижимая Лейли. Мне был приказ Лейли — и я пишу, Заочно перед ней в пыли — пишу. Ей, как Меджнун, всю душу изолью, Всю боль разлуки, муку всю мою. Не обо мне, однако, будет речь, — Нет, о твоих собаках будет речь… Как им живется? Сыты ли они? В покое ли, в тоске ль проводят дни? Глубокой ночью сон тревожа твой, Собравшись в круг и поднимая вой, О чем они так долго воют все? Не обо мне ль, пропавшем жалком псе? Когда, ворча, бросаются на кость, Какой мечтой себя приводят в злость? Не хочется ль полакомиться им Костлявым телом высохшим моим? Когда в долбленый камень бьются лбом, Чтоб вылизать глоток похлебки в нем, То знают ли, какие камни тут По темени меня все время бьют? Лакая воду, хоть один ли пес Поток моих соленых вспомнит слез? Когда на цепи их сажает псарь, Не мнится ль им, что он иранский царь? В ошейниках спеша к себе домой, Не думают ли про ошейник мой? Собачьи вопли их не унимай: Не о моей судьбе ль их злобный лай? О, если б на ночь вместе с ними мог Склонить я голову на твой порог!.. Мне там дороже всех была одна: Была, как я, измучена, больна И, словно бы стыдясь других собак, На морду уши свешивала так, Что покрывалом из больших ушей Скрывала морду от чужих очей. Весь выпирал ее спинной хребет, Подобный узловатой нити бед. Не только защищаться не могла, — Свой хвост она едва уж волокла. Была она вся в язвах, и ее Терзали мухи, словно воронье. Ей — от коросты, от увечных ран, Мне мука суждена сердечных ран. Быть может, и неведомо тебе, Она была так предана тебе: Ни на кого не поднимала глаз, Но четырех ей мало было глаз, [69] Когда ты проходила через двор, Ей подарив случайный, беглый взор. Хоть в этом с ней соревновались мы, Друзьями все же оставались мы. Чем больше был, чем дольше был я с ней, Тем обнаруживал я все ясней В ней свойства человечности. Поверь, Что человечности не чужд и зверь! Была она великодушна… Да! Переступив порог твой иногда, В своей собачьей радости, она Ко мне бывала жалости полна. Так иногда, при виде бедняка, У богача раскроется рука. Нет! Мы дружили. Помню, и не раз, Я плачу — слезы у нее из глаз… Что с ней теперь? Я мысли не снесу, Что так же тяжко ей, как мне здесь, псу. Все так же ль носит в сердце, как недуг, Воспоминанье обо мне мой друг? Ах, может ли она в себе найти Остаток сил — на твой порог всползти? А если хватит сил, — о боже! — пусть Поймет она мою, собачью, грусть!.. Но, беспокоясь о ее судьбе, Осмелюсь ли спросить я о тебе? Когда свое писала ты письмо, Из жемчугов низала ты письмо, И столько чистых, звонких в нем монет, Чистейших чувств, что им и счета нет! Но чем отвечу я на это все? Вот — сердца звонкая монета. Все! А сердцем я пожертвовать готов За буковку твоих бесценных слов… Ты пишешь, как страдаешь за меня; Жжет эта весть меня сильней огня, Пусть тысячи умрут, подобных мне, — Мы — прах. О чем скорбеть моей луне? Ты пишешь, что, в страданьях закалясь, Живешь, судьбы ударов не боясь, Что ты окрепла в горе, что с горой Ты справиться могла бы, как герой… А я… какой же подвиг совершу, Когда уже едва-едва дышу? Я слабосильный, жалкий муравей, В моих глазах кусок веревки — змей, Дорожный камень для меня — гора. О мощь моя! Прошла твоя пора!.. Могуч я лишь мечтаньем о тебе, Душа сыта страданьем по тебе. Но сколько б сил в любви ни черпал я, Дракона превращает в муравья Такая страсть, — и если будет он Растоптан ею, — вот любви закон!.. Другая весть от луноликой мне: Из-за ее большой любви ко мне Ее страна, и трон, и весь народ В руках врага и что не счесть невзгод; Что в крепости, в горах заточены, И вы с Михин-Бану обречены… Как тяжко сердцу внять таким словам! Чем вас утешить, чем помочь мне вам? Ни сил я, ни отваги не найду, Но слово на бумаге я найду: Когда судьба обрушит свой кулак, Ты перед ней покорной жертвой ляг! Я знаю, как угнетена страна, Которая врагом покорена, Я знаю участь подданных твоих. Сочти меня ничтожнейшим из них, — Те бедствия, что грозный небосвод Обрушил на тебя, на твой народ, Столь велики, что не могу дерзнуть Сказать, что я страдал когда-нибудь. Но если скажешь: «Поделом ему! А нам возмездье неба почему?!» — То жертвой искупленья хоть сейчас Душа моя готова стать за вас!.. Кто я и что в твоих глазах теперь? Я на твоем пути лишь прах теперь! Но не всегда я прахом низким был, — Имел я дом и дорог близким был, И родину имел и царский сан, — Ведь мой отец китайский был хакан! Венец его над головой моей, Престол его был под ногой моей; Двенадцать тысяч городов в стране Повиновались и ему и мне. Была большая свита, войска тьма И роскошь, всех сводившая с ума. Однако же, когда издалека Напали на меня любви войска (Не самого явления любви, — Нет, лишь воображения любви!), — Я стал несчастным, и в несчастье том Был вынужден покинуть отчий дом И разлучиться с царством и страной. И все рабы и знать страны родной — Весь мой Китай тьмутысячный рыдал, Когда я край отчизны покидал. Я облачил в печаль отца и мать, Чтоб им ее до гроба не снимать. Их небосвод осиротил в тот день, Меня же в прах он превратил в тот день! Но раз любовь природою моей Была уже во тьме предвечных дней — И на страданье обречен я был, Когда еще и не рожден я был, — То на кого поднять упрека меч? И не себя ль на кару мне обречь? Подобных мне хоть сто, хоть сто раз сто, И тысячи Хосровов грозных — что Перед судьбой всесильною? Рабы! Нет, не рабы, — пылинки для судьбы! Я ослабел… Уже едва-едва Держу калам и вывожу слова. Я много знал, но, разум потеряв, Стал неучем, все разом потеряв. Все знанья стали кучей слов пустых, Но вот уже я путаюсь и в них. Последних мыслей свет в мозгу темня, Сознанье покидает вновь меня. Уже пишу, не зная, что пишу… Простить меня, безумного, прошу. Прогулку завершает мой калам… Да завершится все на благо вам!»

69

Но четырех ей мало было глаз. — Четырехглазой называется собака с пятнами над глазами. Выражение «смотреть в четыре глаза» значит — нетерпеливо всматриваться.

* * *

Ширин письмо читала, возбудясь, То вскакивая, то опять садясь; То — в горе сгорбит, как старуха, стан, То распрямит, воспрянув духом, стан; То плачет от тоски по нем, то вдруг От счастья плачет: «Жив он, жив мой друг!» Потом с многожеланным тем письмом Она к Михин-Бану вернулась в дом, И обе, радуясь и плача там, Вели свой разговор горячий там. Михин-Бану, Шапура обласкав, Ему большие почести воздав, Просила, чтоб Шапур поведал им, Как встретился он с другом дорогим, Обрадовался ли письму Фархад, Что на словах сказал ему Фархад… О весть надежды! Как ты хороша В тот час, когда отчаялась душа! Яви мне, боже, чудеса твои: Вложи в основу жизни Навои, Когда бы ни отчаивался он, Надежды оживляющей закон!..