Поэтики Джойса

Эко Умберто

Перечитаем филистерские и «экономические» монологи Блума, в которых присутствие города с его уличным движением, с его звуками, запахами и цветами вторгается в наплывы фантазии, в патетические потребности души, в плотские желания. Перечитаем монолог Молли, в котором простое ощущение температуры воздуха заставляет взорваться одновременно и самые элементарные страсти, и глубочайшие женские чувства, доводы плоти – и материнства, зовы чрева – и веры. Перечитаем монологи Стивена, в которых внешние факты переводятся в абстрактные призывы, в игры силлогизмами, в метафизическую тоску, телесные стимулы – в культурные цитаты, ученые реминисценции – в сенсомоторные стимулы. Здесь, в этой точке, мы воистину присутствуем при превращении старого средневекового космоса (театра, где идет прение между чистым и нечистым, между Небом и Землей) в неясный всеохватный горизонт мира, в то царство двусмысленности, наличие которого обнаруживается «до» и «ниже» тех различений, что были введены впоследствии – наукой, обязанной действовать посредством категорий. Именно в этом присутствии Lebenswelt [292] , еще не сошедшего на нет в фантазмах разума, отыскивается наше происхождение и наша природа – та, которая была открыта современной феноменологией. Это такое присутствие, о которое разбиваются временные оперативные различения, полезные инструменты организованного познания, которые наша лень возводит в ранг фетишей; они представляют собою необходимые средства рационального обладания миром, но сами миром не являются.

292

Жизненного мира (нем.).

В тот момент, когда риторический порядок вторгается в живую ткань беспорядка, выявленного «поперечным разрезом», и два эти аспекта смешиваются друг с другом, давая нам возможность ориентироваться внутри произведения, – именно тогда в сам'oй живой ткани хаоса обретает очертания нечто вроде порядка, представляющего собою уже не формальную решетку, а сам порядок нашего бытия в мире, наше вплетение

в ткань окружающих нас событий, наше бытие в природе, наше бытие-природой (esser-la-natura). Есть одна страница в четвертой главе «Улисса», неприятная, но существенно важная, где Блум в туалете своего дома удовлетворяет телесные потребности, читая в то же время обрывок газеты, найденной в ящике стола [293] . Речь идет не просто о «реалистической» заметке: здесь описывается, сокращение за сокращением, сложная игра перистальтических движений, в которую вовлечено тело Блума. Но мышечный ритм существует не автономно: параллельно с ним развивается поток мыслей, вызванных чтением, и оба эти порядка постоянно соотносятся друг с другом, мысли ориентируются мышечным ритмом, а он, в свою очередь, стимулируется или ослабляется потоком сознания. Но на деле здесь больше нет потока сознания, отделенного от мышечного ритма; здесь больше нет никакого «primaut'e du spirituel» [294] , как нет больше и детерминизма физических процессов. Ритм Блума, банально восседающего на унитазе, – это воистину естественный ритм, интегрированный и объединяющий, в котором больше не существует однозначных отношений между причиной и следствием, а потому не существует больше и Порядка как иерархии существ или событий. Иерархия – это всего лишь формальное упрощение, а здесь перед нами во всей своей конкретности предстает поле взаимодействующих событий. Именно в этот грязный, но реальный момент (а то, что реально, никогда больше не будет грязным в том универсуме, где устранена всякая возможность какого бы то ни было первенства, установленного и необходимого раз и навсегда) нам предстает в сжатом, но точном виде Weltanschauung [295] , царящее во всей книге. Это эпопея незначительного, эпопея b^etise [296] , эпопея неизбранного, поскольку мир – это как раз и есть всеохватный горизонт незначительных событий, связывающихся друг с другом в непрерывные констелляции, причем каждое является началом и концом некоего жизненного отношения, центром и периферией, первой причиной и последним следствием цепи встреч и противостояний, родства и раздора. Плох этот мир или хорош, но это именно тот мир, с которым имеет дело современный человек – как в абстрактной науке, так и в живом, конкретном опыте; мир, привыкать к которому он учится, признавая его своей родиной.

293

Ulysses92. Р. 83–85; Джойс. Т. II. С. 73–75.

294

«Первенства духовного начала» (фр.).

295

Мировоззрение (нем.).

296

Пустяка, глупости (фр.).

III

«Финнеганов помин»

Scriptorum tanta barbaries est, et tantis vitiis spurcissimus sermo confusus, ut nec quid loquatur, nec quibus arguments velit probare quod loquitur, potuerim intelligere. Totus enim tumet, totus jacet: attollit se per singula, et quasi debilitatus coluber, in ipso conatu frangitur. Non est contentus nostro, id est, humano more loqui, altius quiddam aggreditur. (…) Praeterea sic involvit omnia et quibusdam inextricabilibus nodis universa perturbat, ut illud Plautinarum litterarum ei possit aptari: «Has quidem praeter Sibyllam leget nemo». (…) Rogo, quae sunt haec portenta verborum? (…) Totum incipit, totum pendet ex altero: nescias quid cui cohaereat (…) et reliquus sermo omni materiae convenit, quia nulli convenit.

S. Hieronymus. Adversus Iovinianum, I [297]

297

«Пишет он настолько по-варварски, столькими пороками поражена его омерзительная речь, что и в толк не возьмешь: чт он говорит? и какими доводами хочет доказать то, что говорит? Весь-то он надувается – и весь опадает; то и дело взовьется – и тут же, прямо в броске, обмякнет, как одряхлевшая змея. Мало ему говорить по-нашему, то есть по-человечески: нет, он выше берет… К тому же так он все перекручивает и так все запутывает какими-то головоломными узлами, что подойдут к нему слова из Плавтовой комедии: “Сего, Сивиллы кроме, не прочтет никто…” И чт же это, спрашивается, за чудища словесные? (…) Везде у него начала, и все зависит от чего-то другого: не поймешь, что с чем связано… Да и вся остальная речь для любого предмета сгодится, ибо никуда не годится» (лат.). Св. Иероним Стридонский (ум. в 420), «Против Иовиниана», I. 1, 3 (РL 23. 211А – В, 212В).

Казалось, «Улисс» нарушил все границы техники романа – но «Финнеганов помин» преодолевает эти границы, выходя за все пределы мыслимого. Казалось, в «Улиссе» язык показал все, на что он способен, – но «Финнеганов помин» выводит язык за все мыслимые пределы податливости и «проводимости». Казалось, «Улисс» был самой дерзновенной попыткой придать некий облик хаосу – а «Финнеганов помин» сам определяет себя как chaosmos [298] и micrоchasm [299] и по своей формальной зыбкости и семантической двусмысленности представляет собою самый ужасающий документ из всех нам известных.

298

«Хаосмос» (ФП 118. 21): «хаос» + «космос».

299

«Микрохасм» (ФП 229. 24): «микрокосм» + «хасма» (греч. «зияние», откуда греч. «хаос»).

Какому же замыслу повинуется Джойс, принимаясь за этот труд в 1923 году, за восемнадцать лет до того, как окончательно отдать его в печать? Ответить нелегко, если следовать массе прямо высказанных автором намерений, критических замечаний и объяснений относительно Work in Progress («Вещи в работе»), содержащихся в различных письмах и устных заявлениях с 1923 по 1939 год. Поиск поэтики «Помина», понимаемой как система оперативных правил, предшествовавших созданию произведения, становится делом безнадежным, поскольку, как показывают даже разные редакции текста, правила эти постепенно менялись, и окончательный проект существенно отличается от первоначального [300] . Но, в отличие от многих других книг, «Финнеганов помин» и не обязывает нас искать тексты по поэтике, созданные до него или безотносительно к нему: эта книга, как мы увидим, представляет собою непрерывную поэтику самой себя, и рассмотрение этого произведения, любой части этого произведения, поможет нам прояснить идею, на которой оно основывается. Как говорил Джойс: «Я хотел бы, чтобы можно было взять любую страницу моей книги и сразу понять, о какой именно книге идет речь» [301] .

300

О последовательных редакциях и «прогрессе» Work in Progress [ «Вещи в работе»] см. Litz (Литц, гл. 3 и Приложение С; как пример сравнительного анализа последовательно создававшихся фрагментов см.: Fred Н. Higginson. Anna Livia Plurabelle – The Making of a Chapter [Фред X. Хиггинсон. «АннаЛивия Плюрабель – Создание главы»]. Un. of Minnesota Press, 1960; о трудоемком конструировании, осуществлявшемся начиная с ряда фрагментарных и разрозненных заметок, см. James Joyce’s «Scribbledhobble» – The UrWorkbook for Finnegans Wake [ «Kapaкулепуты» Джеймса Джойса – Первоначальная рабочая записная книжка для «Помина»], изд. Т. Э. О’Коннолли (Тн. Е. O’Connolly, Northwestern Un. Press, 1961): «ФП не был написан: он был сконструирован». См. также: D. Hayman. Ed. A First Draft Version of F. W. [Д. Хэймен. Изд. «Первая черновая версия ФП»]. London, Faber & Faber, 1963; Clive Hart. Structure and Motif in F. W. [Клайв Xaрт. «Структура и мотив в ФП»]. London, Faber & Faber, 1962). О том, насколько смутным представлялся Джойсу первоначальный замысел, см. интервью с Августом Сатером (пересказанное Ф. Бадженом: F. Budgen. James Joyce [ «Джеймс Джойс»]: «Horizon», 3–1941; Джойс заявлял Сатеру: «Это как гора, в которую я вгрызаюсь сразу со всех сторон, не зная при этом, чт`O я там найду».

301

Ellmann. Op. cit. P. 559.

И действительно, если мы проследим только за намерениями Джойса и за его случайными заявлениями, то план, который он держит в уме, предстанет ясным – но непонятным, имеющим некое значение – но лишенным смысла; видно, чт'o он делает, но не видно, зачем [302] . Джойс утверждает, что он помышляет о книге; заглавия он не называет, но уже подумывает о нем и поверяет его своей жене. Тим Финнеган – персонаж баллады из водевиля, который свалился с лестницы и был сочтен мертвым. Друзья устраивают веселые поминки вокруг его гроба, но кто-то из них проливает виски прямо на труп; тогда Тим поднимается на ноги и присоединяется к празднику [303] . Однако заглавие книги (Finnegans Wake) не предполагает саксонского родительного падежа [304] , поскольку речь идет не о «Поминках по Финнегану», но, как хочет

подчеркнуть Джойс, о поминках по Финнеганам, или же некоему неопределенному и не индивидуализированному Финнегану [305] .

302

Ряд нижеследующих свидетельств почерпнут из труда Эллманна, гл. XXXI и XXXIII. К Эллманну же мы отсылаем за более подробными сведениями.

303

Вот перевод этой ирландской баллады, ставшей бессмертной благодаря Джойсу (ранее она, кажется, на русский не переводилась):

FINNEGAN’S WAKE

Финнегановы поминки

1

Тим Финнеган жил на Уокин’-Стрит:

Джентльмен, ирландец, чудак еще тот.

Говорил он как дублинский люд говорит;

Чтобы в мире зажить, лил на стройке пот.

Но Тим был духовною жаждой томим:

Он с любовью к виски родился на свет

И, чтоб совладать с нарядом дневным,

С утра должен был «заложить за жилет».

Хор:

С притопом, сударка, ходи, да не мимо;

Подолом мети, пей да пляши!

Говорил же я вам: на поминках по Тиму

Погуляем мы от души.

2

Как-то утром Тим с перепою был:

Голова трещала, ноги не шли;

Он свалился с лестницы, череп разбил;

На поминки, домой, его тело снесли.

Чисто-начисто в саван обряжен был он,

На кровать уложен в новых носках;

В ногах поставили виски галлон

И баррель портера – в головах.

Хор

3

На поминки его друзья собрались.

Финнеганиха всех угощала т'aк:

Сначала за чай да печенье взялись,

После – за пуншик, трубки, табак.

Вдруг Бидди О’Брайен стала реветь:

«Да ты глянь на него: чисто-н'aчисто труп!

Голубок наш, Тим, как ты мог помереть?»

«Эй, заткнись-ка!» – рявкнула Пэдди Мак-Дуб.

Хор

4

Тут Мэгги О’Коннор блажным голоском

Молвит: «Бидди, да чт'o ж так тебя припекло?» —

Но вмиг на полу растянулась ничком:

Бидди ей от души вломила в хайло.

И сразу нешуточный бой забурлил:

По отдельности – нежный и сильный пол —

Друг друга дубасили что есть сил.

Эх, на славу тогда мордоквас пошел!

Хор

5

Тут Микки Мэлони башку пригнул,

И стакан с вискарем просвистел над ним;

В спинку кровати стакан саданул —

И весь был пойлом забрызган Тим!

И з'aжил покойник!

Встает, разбойник!

Поднявшись с одра, молвил Тимоти: «Ох!

Виски попусту льете? Сброд вы запойный,

Черт вас возьми! Я, вы думали, сдох?»

Хор

В тексте ФП непосредственно пародируется текст этой баллады. Вот пример: «They laid hin brawdawn alanglast bed. With a bockalips of finisky fore his feet. And a barrowload of guenesis hoer his head» (ФП 6. 26–27). Здесь имеется в виду конец второго куплета баллады: «And laid him out upon the bed, / A gallon of whiskey at his feet / And a barrel of porter at his head».

304

To есть это не «Finnegan’s Wake», как в заглавии баллады.

305

Поэтому здесь и предлагается именно такой русский перевод заглавия: «Финнеганов помин».

Итак, символический протагонист книги – не одно лицо, а множество лиц. И прежде всего он – «Finn again [306] », то есть Финн, который возвращается, и этот Финн – не кто иной, как Финн Мак-Кул (или Финн Мак-Кумалл), мифический ирландский герой, проживший 283 года и, возможно, существовавший в действительности (если верить «Лейнстерской книге») в III веке по Рождеству Христову [307] . Но в то же время Финн представляет собою перевоплощения всех великих героев прошлого, и его «возвращение» предстает как постоянное возвращение одного и того же нуминозного принципа, которому, по мысли Джойса, сопутствует понятие падения и воскресения. Согласно автору, книга должна представлять собою сновидение Финна, который спит, лежа вдоль течения Лиффи. В форме сновидения должна развиваться вся прошлая, настоящая и будущая история Ирландии, а в ней (как уже было в Дублине «Улисса») – и всего человечества. Снова – история everyman’a [308] , как был everyman’oм Блум; и на сей раз нынешним воплощением архетипа (а потому – воплощением Финна, Тора, Будды, Христа и т. д.) должен стать трактирщик из дублинского пригорода Чэпелизод, Х. (амфри) К. (эмпден) Иэрвикер. Но его инициалы (Н. С. Е.) означают, кроме всего прочего» [309] , также Here Comes Everybody («сюда приходит всякий»), а потому в Н. С. Е. вкратце содержится вся история человечества; в нем и в его жене, Анне-Ливии Плюрабель, являющейся также воплощением реки Лиффи (а потому – природы и вечного потока вещей), а также в их двоих сыновьях, Шеме – penman’e («Писаке»), писателе, психологически интровертном, но все же открытом новизне, поиску, изменениям, – и Шоне, postman’e («Почтальоне»), экстравертном, открытом по отношению к вещам мира, но именно потому консервативном и догматичном (пользуясь современными терминами, мы могли бы сказать о противостоянии между beat и square [310] ). Однако по мере того, как продвигается редакция книги, становится ясно, что никто из упомянутых персонажей (как это происходит и с Финнеганом) не остается самим собой, но все время становится кем-то или чем-то другим, как будто он представляет собою архетип некоего ряда последовательных аватар. Так, в паре Шем – Шон, уже зримо принимающей ряд различных наименований, один за другим воплощаются Каин и Авель, Наполеон и Веллингтон, Джойс и Уиндэм Льюис, время и пространство, дерево и камень.

306

«Снова Финн» (англ.).

307

См.: Frances Motz Boldereff. Reading F.W. [Фрэнсис-Мотц-Болдерефф. «Читая ФП»]. London, Constable & Co., 1959. Part II. Idioglossary [ «Идиоглоссарий»]. P. 99.

308

Всечеловека (англ.).

309

См.: Н. М. Robinson. Hardest Crux Ever, in: A J.J. Miscellany [ «Сборник работ о Дж. Дж.»]. Р. 197–204, с перечнем 216 различных словесных воплощений аббревиатуры Н. С. Е.

310

«Лоботрясом» и «обывателем» (англ., жарг.).

Поначалу намерения автора еще неопределенны: Н. С. Е. – главное действующее лицо некоего падения, некоего первородного греха, который в литературном сюжете книги (если, конечно, в ней есть хоть какой-то сюжет) становится неким темным грехом вуайеризма, совершенным в Феникс-парке (но идет ли речь именно об этом грехе, или же об эксгибиционизме – как это уже происходило с Блумом, – или о каком-то ином нарушении некоего сексуального запрета?). Этот грех дает начало чему-то вроде процесса, в котором появляются четверо старцев (четверо евангелистов, а также Четверо Наставников ирландской истории, составивших свои Анналы в XVII веке…); появляются также различные защитники, различные свидетели и некое письмо, с трудом поддающееся прочтению, продиктованное Анной-Ливией, написанное в действительности Шемом, принесенное Шоном, найденное курицей, рывшейся в груде нечистот. Поскольку все эти события разворачиваются в обстановке ночи, наступление дня кладет конец сновидению и приводит к чему-то вроде воскресения всех вещей, тогда как рассказ завершается и кругообразно соединяется с начальным словом книги.

Такова схема, упрощенная сверх всякого предела, не принимающая во внимание горы исторических фактов и культурных аллюзий, не учитывающая персонификаций и трансформаций, которые происходят с основными персонажами и которые Джойс постепенно прибавляет в ходе редакции, переходя от вариантов достаточно простых и внятных к текстам все более насыщенным и запутанным, в которых сложность вкладывается в самое сердце слов, в их этимологические корни» [311] . У Джойса с самого начала было четкое представление о том, что если «Улисс» был историей одного дня, то «Финнеганов помин» будет историей одной ночи. Поэтому идея сновидения (и сна) с самого начала главенствует в общем плане произведения, хотя порою оно несколько систематизируется, претерпевая процесс, который автор уподобляет конструкции mah jong puzzle [312] . [313]

311

Благодаря анализу Литца (Litz. Op. cit.) в редакции ФП можно проследить такой же переход от простого к сложному, какой отмечался в «Улиссе» (см. выше, прим. 36 к гл. II).

312

Письмо к Харриет Шоу Уивер от 2 октября 1923 г.

313

Игры в маджонг (правильнее – «ма цзан», кит.).

«Я усыпил язык», «Я дошел до пределов английского» – вот те выражения, посредством которых автор с самого начала описывает свою деятельность. И еще:

«Когда я стал писать о ночи, я в самом деле не мог, я чувствовал, что не могу употреблять слова в их обычной связи. Они в этом случае не выражают того, каковы вещи ночью, в разных стадиях – сознательной, потом полусознательной, потом бессознательной. Я обнаружил, что этого не сделать посредством слов в их обычных отношениях и связях. Конечно, когда наступит утро, все опять станет ясным» [314] .

314

Ellmann. Op. cit. P. 559 (здесь цитируется пер. С. С. Хоружего: Джойс. T. III. С. 438. — А. К.).