Поэты 1820-1830-х годов. Том 2

Тимофеев Алексей Васильевич

240. «Однообразные досуги…»

Однообразные досуги Сменили бешенство страстей; Без вдохновенья, без подруги Проходит время юных дней. Я свыкся с хладной тишиною, Душа печальна и нема. Живу в забвенья сиротою, Нет грез для сердца и ума. Когда ж опять во мне проснется Порыв любви, порыв весны? Когда же чувство отзовется На глас знакомой старины? Мое молчит воображенье, Как льдом покрытая река. Приди, былое наслажденье, Рассей младого старика. Вторая половина 1830-х годов

241. БАРОН БРАМБЕУС

Баллада

До рассвета поднявшись, перо очинил Нечестивый Брамбеус барон. И чернил не щадил, сих и оных бранил До полудня без отдыха он; Улыбаясь, привстал и тетрадь отослал В типографию к Працу барон. В ней он Греча ругал, но под видом похвал, Рассмотрев с тех и этих сторон. Фантастический

бес в кацавейке своей, Потирая руками, гулял. Слышен стук у дверей, и на зов «Ну, скорей!» В кабинет Тимофеев вбежал. «Подойди, мой урод, ты мой виршник плохой! Ты три года мне друг и родня. Будь мне предан душой, а не то — черт с тобой! Пропадешь ты как пес без меня. Я в отлучке был день. Кто у Смирдина был? На меня не точили ль ножи? И к кому он ходил, и хлеб-соль с кем водил? Что заметил — мне всё расскажи». — «Без тебя, мой барон! непогода была; Целый день наш купец хлопотал — И реформа пошла — Смирдина все дела Полевой обрабатывать стал. Тихомолком пробрался я к ним в кабинет И вникал в их преступную речь. Передать силы нет Полевого совет!.. Вдруг дверь настежь — и входит к ним Греч. И, ему поклонившись почти до земли, Наш Филиппыч осклабил уста… Тут беседы пошли, и — поверишь — нашли, Что твой ум и ученость — мечта! Что ты Смирдина скоро в банкротство введешь, Что его ты Султан Багадур, Что ему ты всё врешь, празднословишь и лжешь, Что богат он и глуп чересчур, Что бесстыдным нахальством ты всех оттолкнул, Что откармливал только себя, Что ты сих обманул и что оных надул, Что надежда плоха на тебя… И спасенья у них умолял наш Смирдин. Призадумался Греч с Полевым. „Ты наш друг, ты наш сын“, — возглашает один, И другой повторяет за ним: „Пусть от злости зачахнет ехидный барон, Но ты честен, желаешь добра, И теперь ты спасен, и не страшен нам он, Обличить самозванца пора!“ Тут взялися за трости, за шляпы они И домой поспешили бежать. Вспомня старые дни, со мной стены одни О суетности стали мечтать». И Брамбеус барон, поражен, раздражен, И кипел, и горел, и сверкал; Как убитый был он, злобный вырвался стон: «Он — клянусь сатаною! — пропал!.. Но обманут ли не был ты глупой мечтой, Например, хоть мистерий твоих? Ты невольно порой — ах, раздуй их горой! — С панталыку сбиваешься в них». — «Не мистерилось мне, не писал я пять дней, И всё видел и слышал я сам, Как он стал веселей, проводивши гостей, Как он гнул непристойности нам. Если ты не покажешь свой гнев, свою власть Смирдину и клевретам его, Я предвижу напасть: нам придется пропасть, Нам не будут платить ничего. Но бороться опасно — могуч Полевой, И опасен бывает и Греч! Не рискуй же собой, мой барон удалой! Ведь тебя им, как плюнуть, — распечь! Оба бойко владеют пером и умом, Их привыкли давно уважать, И живут хоть домком, да нажит он трудом, А не так… но зачем пояснять! Что сказал я, то знаю, — ты понял, барон? Ведь слова непритворны мои. Ты отвесь им поклон, так не выгонят вон, А не то нас отлупят они». «Ах ты, Миф Тимофеич! Из лыка ты сшит. Ты мне смеешь советы давать! Во мне ярость кипит: пусть Смирдин задрожит, Я его поспешу покарать. Кто Брамбеус — изменнику я покажу. Будь свидетелем мести моей! Я язык привяжу, дружка спать уложу. В путь-дорогу сбирайся скорей!» «Я не властен идти, я не должен идти, Я не смею идти! — был ответ. — Что шуметь без пути! Да и ты не кути!» — И бежит без оглядки поэт. Сел в коляску барон — кони борзые мчат Из Почтамтской на Невский его. Часу мщения рад… В беспорядке наряд, И мутится в глазах у него. Вот подходит к крыльцу, вот уж он на крыльце, Вот в знакомый вбежал магазин, Вытер пот на лице… Нет лица на купце: Душу в пятки упрятал Смирдин. «Я с тобою опять, друг почтеннейший мой!» — «В добрый час, благородный барон!» — «Ты в чести стал большой. Что, здоров Полевой? Ну, скажи мне, что делает он?» От вопроса Смирдин изменился лицом — И ни слова. Ни слова и тот! Что-то будет с купцом? Счет плохой с наглецом, Он же кстати и счет подает. Содрогнулся Смирдин, и в очах меркнет свет: Счет ужасен! «Что будет со мной? Дай один мне ответ: ты мне сбавишь иль нет?» Но Брамбеус затряс головой. «Беззаконную черти карают приязнь, Нашей дружбе с тобою конец! Ты изведал боязнь и ужасную казнь Заслужил, вероломный купец!» Он тяжелою шуйцей коснулся стола И в минуту замок надломал, Где наличность была — всё десница взяла, А Смирдин «караул!» закричал… И в столе пустота роковая видна, Счет ужасный лежит там один… Прост наш голубчик! В том только вина. И закрылся с тех пор магазин. Есть в больнице «Скорбящих» недавний жилец: Он дичится, на свет не глядит; С ним ужасен конец; страшен он, как мертвец, Он без умолку всё говорит: «Был богат, был богат, а теперь разорен! На козла бы его да под кнут! Не барон, не барон, не Брамбеус, а он — Лишь мошенник, отъявленный плут!» Есть на Невском проспекте огромнейший дом: Громобоем хозяин живет. Каждой ночью и днем зло пирует он в нем И, вдобавок, журнал издает… Сей счастливец богатый и пышный, — кто он? Кто больницы «Скорбящих» жилец? То поляк нечестивый — Брамбеус барон, То Смирдин, наш известный купец! 1838 или 1839

242. ПЕСНЯ ЯМЩИКА

Аль опять Не видать Прежней красной доли?

Я душой Сам не свой, Сохну как в неволе. А бывал Я удал! С ухарскою тройкой Понесусь И зальюсь Песенкою бойкой! Не кнутом, Поведем Только рукавицей — И по пням, По холмам Мчат лошадки птицей! Ни с слезой, Ни с тоской Молодец не знался, — Попевал Да гулял… Вот — и догулялся! Уж дугу Не смогу Перегнуть как надо; Вожжи врозь, Ну хоть брось! Экая досада! Ночью, днем Об одном Тяжко помышляю, Всё по ней, По моей Лапушке страдаю!.. Аль опять Не видать Прежней красной доли? Я душой Сам не свой, Сохну, как в неволе. <1840>

243. <АВТОЭПИГРАММА>

Бахтурин, переплыв чрез Ахерон И выпрыгнув из лодки, Тотчас же спросит: «Эй, Харон! Где здесь трактир, чтоб выпить водки?»

244. ПЕСНЯ ЦЫГАНКИ

Уж как пал на сине море, Уж как пал седой туман; Налегло на сердце горе, Разлюбил меня цыган! Но с рассветом солнце красно Снова по небу пойдет, Снова море будет ясно, Снова влагою блеснет!.. Для цыганки черноокой, Видно, солнцу не всходить, Изнывать в тоске жестокой Да горючи слезы лить! Ты куда, куда сокрылося, Беззаботное житье? Что так бурно закатилося, Солнце красное мое? Уж как пал туман на море, Уж как пал седой туман; Налегло на сердце горе, Разлюбил меня цыган!

В. И. СОКОЛОВСКИЙ

Биографическая справка

B. И. Соколовский. Гравюра 1830-х годов. Воспроизведено со второго издания поэмы «Мироздание», СПб., 1838.

Из промелькнувших в печати сведений [151] известно, что в 1808 году подполковник Игнатий Соколовский был назначен управляющим тельминскими фабриками на реке Тельме (в Иркутской губернии). В том же 1808 году и, видимо, в тех же краях родился его сын Владимир, В 1821 году он стал воспитанником Первого кадетского корпуса.

151

А. Мартос, Письма о Восточной Сибири, М., 1827, с. 230.

«За неспособностью по болезни к военной службе» Соколовский, как записано в его формуляре, был «выпущен из корпуса для определения к статским делам с награждением за успехи в науках чином 12-го класса» [152] .

В 1826 году Соколовский возвращается из столицы в Сибирь и зачисляется в штат канцелярии Томского общего губернского управления, а в мае 1828 года переселяется в Красноярск к дяде, А. П. Степанову, губернатору Енисейской губернии, и поступает в канцелярию Енисейского губернского управления. Вскоре имя Соколовского впервые появляется в печати под стихотворением «Прощание» («Галатея», 1830, № 34).

152

Формулярный список В. И. Соколовского. — Гос. архив Вологодской обл. Неизвестные факты биографии и творчества Соколовского извлечены из неопубликованных материалов, хранящихся в ЦГАОР (фонд III Отделения, первая экспедиция) и ЦГА г. Москвы (фонды канцелярий московского генерал-губернатора и московского обер-полицмейстера) и составляющих в сумме своей одно и то же следственное дело «О лицах, певших пасквильные стихи» (1834–1835). Почерпнутые из него сведения, как и данные формулярного списка, в дальнейшем приводятся без ссылок.

В мае 1831 года молодой поэт берет увольнение и в феврале 1832 года появляется в Москве. К тому времени им, по всей видимости, уже была написана поэма «Мироздание», так как летом 1832 года она вышла отдельным изданием.

Автором «Мироздания» заинтересовались члены герценовского кружка. Сведя знакомство с H. М. Сатиным, И. П. Оболенским, Н. И. Сазоновым, Огаревым и Герценом, он делится с ними своими литературными замыслами, читает отрывки из новой (видимо, не доведенной до конца) поэмы «Иван IV Васильевич» [153] . Вскоре выяснилось, что серьезные умственные запросы, которыми жили участники кружка, слабо затронули Соколовского. Не могла не разочаровать их и его поэзия — прежде всего отсутствием философской проблематики и интеллектуальной пытливости. Как бы в подтверждение своей несерьезности Соколовский в 1833 году печатает «Рассказы сибиряка» — произведение с установкой на развлекательность и вполне безобидный юмор, написанное вперемежку прозой и стихами. Возможно, жанр и стиль этого произведения был отчасти подсказан «Странником» Вельтмана (1831).

153

Две «свадебные песни» из нее были напечатаны в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“», 1837, 26 июня, с. 232.

Не имея никакого состояния, поэт вынужден был заняться литературной поденщиной. В 1833 году ему удалось получить у книготорговца заказ на роман. Он быстро разделался с ним и в следующем году издал под названием «Две и одна, или Любовь поэта». Произведение это, вызвавшее удивление Сатина своей бессодержательностью, красноречиво свидетельствовало о поражении Соколовского как беллетриста.

Надежда прокормиться на литературные заработки оказалась призрачной, и в марте 1834 года Соколовский отправился в Петербург. Там ему удалось устроиться в канцелярию военного генерал-губернатора П. К. Эссена на должность помощника секретаря. Это было в июне, а ровно через месяц в Москве произошли события, перевернувшие всю дальнейшую жизнь Соколовского.

По доносу провокаторов московская полиция арестовала группу молодых людей, подозреваемых в пении дерзких куплетов насчет «августейшей» фамилии и в вольнодумстве. Среди схваченных были приятели и знакомые поэта, в том числе Огарев, Герцен, Оболенский, Н. И. Уткин, Л. К. Ибаев и другие. Уже первые допросы показали, что «главный участник в сем деле оказывается титулярный советник Соколовский» — сочинитель «возмутительной» песни «Русский император…». 19 или 20 июля Соколовский был арестован и препровожден на следствие в Москву. Он, естественно, отрицал свое авторство, сознавшись лишь в распространении песни.

В течение девяти месяцев, пока тянулось дознание, поэт сидел в остроге. «С ним очень дурно обращались, а один из московских полицмейстеров грозил ему часто истязаниями», — записал в своем дневнике со слов Соколовского А. В. Никитенко [154] . Вина Соколовского усугублялась также раскрытием его переписки с «государственным преступником» Н. Мозгалевским, замешанным в деле 14 декабря и сосланным в Сибирь.

Опасаясь дальнейшего распространения «пасквильных стихов» через процесс, на котором их оглашение было бы неизбежным, Николай I решил обойтись без суда. Он потребовал, чтобы главных виновников — Уткина, Соколовского, Ибаева — «оставить года на три в Шлиссельбурге и потом допустить к службе в отдаленных местах» [155] .

154

А. В. Никитенко, Дневник в трех томах, т. I, М., 1955, с. 201.

155

М. К. Лемке, Комментарий к «Былому и думам». — А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. 12, Пб., 1919, с. 358.