Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Пиковский Илья

— А в чем?

— В бронежилете!

Берлянчик вытолкнул его расшнурованный ботинок из щели, за­хлопнул дверь и вернулся к монархистке, которая молча тряслась в хохоте, сдавив пальцами рот: «Гит... ха-ха... Гит...» Она полу­сидела на диване, упираясь в него рукой, которая светилась фосфорической белизной. Ее обычно напряженные зеленые глаза сейчас были по-детски беззаботными, счастливыми и косили в сторону, а пухлая нижняя губа чуть-чуть отвисла, придерживая всхлипования и безудерж­ный смех.

— Вот сволочь! — сказал Берлянчик, чувствуя свой конфуз. — Надо было застрелить его...

Заливаясь смехом и слезами,

она закивала головой:

— Надо было! Надо было! У тебя была веская причина... ха-ха... Гит... Гитлер... А завтра бы это дали в «Новостях» ... ха-ха...

Берлянчик смотрел на ее смеющееся лицо и внезапно в его моз­гу молнией пронеслась мысль: «Святая троица! Я, папаша, и она... Он хотел переделать мир с помощью нагана, а закончил тем, что дер­жал подпольные цеха, застрелил невестку и эмигрировал в Америку; она мечтает облагородить общество, вернув ему идеалы и традиции, — и бегает с подносом в ресторане... Это при ее миллиардах! У меня тоже были светлые идеи. Я хотел создать «Виртуозы Хаджибея», кото­рые бы лечили покалеченные жадностью и ложью души. Но эти души не поняли меня. Они обворовали магазин и пустили по миру «Виртуозы Хаджибея».

Он провел ладонью по ее руке и свечение сразу исчезло.

Расстались они около полуночи. Берлянчик внял совету монар­хистки и вызвонил Алкена. Видимо телефон передал какие-то неустав­ные, воркующие нотки в голосе шефа, потому что крохотный шофер явил­ся на «Фиате» в пух и прах расфранченный: в ковбойской шляпе с широ­кими подогнутыми полями, блюдрейковской куртке и в узких брюках из темно-лиловой шелковистой ткани с индейской бахрамой. Берлянчик дав­но заметил: маленький франт всегда загодя чувствовал, когда придет­ся везти монархистку, и наряжался весьма изысканно.

Вначале отвезли Ирину Филипповну на Гарибальди. Ехали молча. От недавнего веселья в ней не осталось и следа. Видимо, пора мирс­ких суетных радостей закончилась, и она снова втянулась, как улитка, в свою скорлупу. В эти минуты Берлянчик чувствовал себя вором. Ему казалось, что счастье, которое свалилось на его седую голову в ви­де любви молодой и обворожительной женщины, не его, а чье-то чужое; что он им воспользовался не по причине своих высоких достоинств, а в силу игры обстоятельств, поскольку непомерное честолюбие монар­хистки сделало ее морально зависимой от него. Этот вывод неприятно задел бывшего Дерибасовского фата. Но затем он подумал, что востребованность — это тоже огромное мужское достоинство, и в душе его грянула «ку-ка-рача».

По просьбе монархистки ее высадили возле дома-колодца не со стороны Гарибальди, а у парадной по Кангуна. На прощанье она дала Берлянчику клочок бумаги с номером рабочего телефона и сказала:

— Я жду вашего звонка.

После этого «Фиат» спустился к таможне и повернул на «Фонтан».

Алкен был явно расстроен. С уходом монархистки он снял шляпу с широкими полями и положил ее на заднее сиденье, а руль держал уже не одной, а двумя руками. Его крохотное личико было натянуто и печально. Кабина еще хранила запах ее духов, и он осторожно, как сурок, потягивал ноздрями. Додик же откровенно сиял. В душе его была райская пустота, а в голове гремела «ку-ка-рача».

— Кр-ре-диторы, крре-диторы, — радостно бубнил он. — Тра-та-тра-та, тра-та, та...

Проблема, которая еще пару часов назад казалась ему безысход­но-гибельной, теперь легко и свободно легла на веселый мексиканский

мотив.

— Алкен, — вдруг спросил Додик, по-прежнему держа песню в душе, — ты знаешь, что такое счастье?

— Знал.

— Что же?

— Классная телка.

— Нет, Алкен, — возразил Берлянчик. — Ты не прав. Счастье — это система контрастов. Сама по себе никакая телка его не даст. Сперва надо, чтобы обворовали магазин, разгромили кредиторы, пого­няли киллеры и лишь затем — любовь! Но только на заключительном этапе. Вот тогда это счастье!

Они проехали Фонтан, свернули на Гаршина и остановились у крутого асфальтового переезда, пропуская трамвай. В магнитофоне пел Армстронг. Приятно растворенный музыкой Берлянчик не обратил внимания на старенький «Фольксваген», стоявший с левой стороны улицы, в метрах шести от них. Внезапно раздался какой-то треск. В первый момент Додику показалось, что это шалят мальчишки, под­ложив под идущий сзади трамвай капсюли от патронов. Берлянчик ог­лянулся — никакого трамвая не было. Но тут он увидал, что ветровое стекло стало густо покрываться какими-то звездочками, похожими на удары крупного града. Берлянчик посмотрел справа в боковое стекло — града тоже не было.

— Послушай, Алкен, — сказал Берлянчик, поворачиваясь к шофе­ру. — По-моему, по нам стреляют?

Алкен не отвечал. Его ноги в узеньких брючках с индейской бахромой наползли на передачу скоростей, голова откинулась на ле­вое плечо, а по шее стекали ручейки крови. Он был мертв. Теперь смертоносные градины тарабанили по правой части стекла, оставляя дыры с веерами радиальных трещин. Откуда стреляют, было не ясно. Вокруг, кроме «Фольксвагена», не было ни души, но его стекла были густо тонированы и, казалось, закрыты. Это была жуткая картина: рядом мертвый Алкен, треск пуль по кузову и стеклу, но без малей­ших признаков стрельбы. Страха у Берлянчика не было. Ужаса от смерти Алкена тоже. Была детская тщеславная радость того, что в него палят из автомата, а на душе у него спокойно и весело. Додик выхватил пистолет, распахнул боковую дверь и, вывалившись к перед­нему колесу, открыл стрельбу по «Фольксвагену».

Это может показаться невероятным, но в этот момент он не думал о том, что он делает. Он думал о Галине Крот и «Сундуке». Они потрясли его веру в себя. В какой-то момент ему стало казаться, что Лиза и Гаррик правы, и что в его снисходительности к «Сундуку» и завмагу лежит не осознанная либеральная философия, а банальная слабость натуры. Теперь, стреляя из-под колеса, он видел, что это не так; что твердости духа ему не занимать и что мечты и идеи «Клуба гениев» — это не жалкий бред морального недоноска, а осоз­нанный продукт силы и ума.

В это время, отчаянно гудя и мигая, и слепя фарами, промчал­ся темный «Мерседес», и стрельба из «Фольксвагена» сразу прекрати­лась. Он аккуратно помигал поворотом и, сорвавшись с места, помчал­ся в сторону Дачной, быстро уменьшаясь в размерах. Берлянчик поднял­ся с колен, дверца машины была распахнута настежь. Из кабины, оглу­шая безлюдную улицу, несся хриплый голос Армстронга:

— Лет-с май пипл гоу!

Берлянчик осмотрел машину. Она была изрешетчена пулями. Одна из них сидела в рукаве на локте его куртки, две других застряли в подголовнике в сантиметре от его затылка, и еще одна — в правой стойке, пролетев перед самым носом. Сам же он был цел и невредим. Видимо, кто-то молился за него.