Поле Куликово
Шрифт:
– Ослабь, задавишь!
– крикнул Олекса десятскому и бросился за спешенным степняком, который бежал из свалки к тростнику. Ещё двое, поворотив коней, галопом пошли вверх по склону и получили стрелы в спину. Конь под Олексой стал увязать, он соскочил с седла, подбежали другие. Цепочкой двинулись в тростники, Олекса ступал по приметному следу. Под ногой пружинило, трещали стебли, лезли в глаза, и каждое мгновение надо было ждать удара. Наконец тростник сменился рогозом, сплетённые корни образовали островок, след пропал.
– Иде ж он, дьявол?
– Можа, утоп?
Олекса осмотрелся. Вот он, след - обломок белого корешка у воды. Глубина тут - сразу по пояс. Всмотрелся в тёмно-прозрачную воду, подёрнутую
Ухватясь за стебли рогоза, Олекса потянулся к тростине, и показалось - различил ужас в глазах "утопленника", устремлённых на руку русского. Сейчас эта рука вонзит тростину в горло, лежащий на дне захлебнётся болью и кровью, смешанной с водой озера. Но русский воин - не палач. Пусть-ка встанет перед Олексой с мечом в руке! Он выдернул тростину, вода всколыхнулась и пленник поднялся. Опутанный хвощами, с облепленной тиной бритой головой, он протянул трясущиеся руки и заговорил.
– Меч!
– приказал Олекса, ткнув в воду.
– Меч возьми.
Тот понял, достал меч, рукояткой протянул русскому. Лишь теперь Олекса рассмотрел, что перед ним молодой, может, впервые участвующий в военном походе кочевник. Мечтал, небось, о славе богатура, о серебре и светловолосых полонянках в его юрте и вот, дрожащий, облепленный тиной, вымаливает себе жизнь у русского воина.
– Вылазь!
– приказал Олекса, подкрепляя слова жестами.
– Да вылазь же, дьявол гололобый, некогда нам тут канителиться!
– Нашто он нам?
– спросил Данилка.
– Десятника взяли, этот же - мелкий бобырь.
– Запас не томит.
Садясь на лошадь, Олекса подзадорил рязанца:
– Што ж ты, Ляксандра, меча-то не опробовал? Забоялся?
– Нам князь ня велел, - ухмыльнулся тот.
– Вот кабы тронули.
...Может, вороны и наведут степняков на этот лог, может, даже и хану доложат о первых убитых. Только хан слова не обронит, забыв о потерянном десятке. Он, скорее всего, будет доволен, что его многотысячные тумены обнаружены разведкой противника лишь теперь, у порога Москвы, когда собирать войско поздно. Имеющий тысячи пренебрегает десятками, пока не начнёт считать единицы.
II
Из окна своей спальни Владимир Андреевич мог бы рассмотреть Оку, но её скрывали вековые леса. Сплошняком уходили они на север - к Москве, на юг - к Туле, бесконечно тянулись в стороны восхода и заката. Здесь красные боры сливались с березняками и дубравами, сосновые косогоры врезались в чернолесье и ольховые урманы, теплолюбивые дуб и липа дружили с жилицами севера елью и лиственницей. Леса давали жильё и тепло, леса одевали и кормили, леса укрывали в дни нашествий врага. Но леса могли и предать: знающий дороги враг под их покровом подкрадывался к городам. Вблизи Серпухова зелёные кущи потеснились, уступая место деревенькам и полям, во все стороны их прорезали дороги: городок становился столицей немалого удела, и множество разного люда тянулось к его дубовым воротам. Стены городка слабоваты - два ряда заострённых брёвен, врытых в землю, а князю Владимиру виделись защитные валы, твердыни каменных башен над раскатами - Серпухов должен стать ключевой крепостью на южных границах Московской Руси. Если бы к нему присоединили свои плечи Тула и Таруса, Москва заслонилась бы таким щитом, какой не по зубам ни одному врагу, идущему с юга.
Светало, и Владимир видел в окно часть разобранной стены,
Серпуховской ложился рано, зато и вставал раньше всех в тереме, обдумывая в тишине предстоящие дела, но сегодня мысли убегали от обыденности, были неясны и тревожны. Может, от вчерашнего разговора с венецианскими купцами из Таны? На столике их подарок - резная шкатулка красного дерева с шахматами, выточенными из слоновой кости. Владимир принял подарок благосклонно, однако после ухода гостей не прикоснулся к шкатулке. Хотя шахматы стали модными при европейских дворах, он не любил эту восточную игру, считал, что её придумали подхалимствующие бездельники для царственных лежебок. Кто из государей много играл в шахматы или по-иному прожигал время, тот проигрывал сражения и царства.
Мысли Владимира занимали рассказы купцов о делах в Орде, особенно известие о том, что кафские фряги поставили крымскому темнику и хану много военного снаряжения, в том числе пружины для баллист и катапульт.
В тереме послышались шаги, просыпался городок, разбуженный церковным колоколом. Люди спешили к заутрене, запел на окраине рожок пастуха, со двора донёсся скрип колодезного журавля, голос конюха: "Балуй, чёрт!" Приплыл звон Высоцкого монастыря, заложенного Сергием близ столицы удела по просьбе Владимира. Год назад Сергий крестил Ивана - первенца Серпуховского.
Сейчас князю особенно хотелось увидеть Сергия, о многом поговорить, и прежде всего о той книге в деревянной обложке с узорными серебряными накладками, что лежала на его столе. Он взял её, сел лицом к свету, чтобы погрузиться в мир отшумевшей жизни, обильный человеческой кровью, чьей-то славой и страданиями народов, извечно жаждущих тишины, но не устающих вставать друг на друга с мечом и огнём. А мысли обратились к Елене с сынишкой, находящимся в Литве. Там - неспокойно. Едва ли кто-то из князей посмеет учинить обиду дочери Ольгерда, жене Владимира Храброго, но в дни смут на дорогах появляется вольница, которой княжеские титулы - что огородное пугало озорным мальчишкам. Елена как раз должна бы выехать от брата Андрея, из Полоцка, где, по слухам, особенно стало опасно. Андрей Ольгердович, прославивший своё имя в Куликовской сече, вернулся на полоцкий стол лишь год назад. Его упросили жители города, прогнавшие ставленника Ягайлы князя Скиргайло, - за пьяные оргии и травлю людей зверями, которых держал при себе вместо стражи. Оскорблённый изгнанник искал помощи у великого князя Литвы Ягайло - тот почёл за благо молчаливо поддержать Андрея. И теперь Скиргайло призвал на помощь крестоносцев. Полочане со своим князем, конечно, отобьются от крестоносного сброда - им не впервой, но не случилось бы беды с Еленой и сыном. Зря отпустил весной, лучше б сидела в Москве. Загорелось ей, видишь ли, похвалиться наследником перед матерью и братьями и наладилась в Литву почти с грудным. Однако жену можно держать в доме либо хозяйкой, либо рабой. Второго Владимир не хотел и не мог - он полюбил свою жёнушку сразу, как только увидел выходящую из золочёной польской кареты, в которой привезли её братья Андрей и Дмитрий...
Владимир вздохнул, раскрыл книгу на шёлковой закладке, перед глазами побежала вязь греческого письма. И загудело пространство земли, расплескались реки, двинулись стотысячные армии. Рушились стены столиц, земля захлёбывалась в огне и крови, исчезали цари и государства, народы рассеивались. История говорила с русским князем - то ли остерегала, убеждая, насколько мал и ничтожен он перед ней со всем своим уделом, то ли на что-то подвигала, показывая, как люди творят свою славу и собственными руками роют себе могилы.