Поле Куликово
Шрифт:
Донской особенно не рассчитывал на помощь Киприана, но и такого не ждал. Усилием воли подавил вспышку гнева.
– Не так говоришь, владыка. Два года назад ни мечи, ни стрелы, ни угрозы из стана Мамая не заглушили слова Сергия. Оно всколыхнуло Русь, помогло нам поднять народную силу. С его благословением мы сокрушили степные полчища, какие и не снились Тохтамышу. Почто же ныне голос церкви ослаб?.. В Москве остаёшься - низкий тебе поклон, но мало теперь молиться о спасении. К топору и мечу надо звать русских людей - вот какого слова ждём от тебя! Нас ты упрекаешь в гордыне и злобе по какому праву? Разве мы преступили чужие пределы? Разве мы требуем от Орды непосильных
– В одиночку Москве с Ордой не управиться - нет у нас силы противиться воле хана!
– почти выкрикнул Киприан.
– Когда разбойник приставит нож к горлу, разумный не жалеет свово кошеля. Глупый же сгубит себя и своё семейство. Не захотел ты по чести принять Акхозю-царевича с семьюстами воинами - он идёт с туменом. И ещё тридцать тысяч ведёт его отец. Вот чего добился ты своим упрямством, государь.
Дмитрий встал, поднял над головой свиток, увешанный цветными печатями.
– Врёшь, монах!
– Поплыли перед глазами испуганные лица бояр, бледный Киприан отпрянул с зажатым в руке крестом.
– Есть сила на Руси сокрушить и трёх тохтамышей. Вместе со всеми великими князьями писали мы в этой грамоте - стоять заедино против Орды. Где мои лучшие бояре - Тетюшков, Свибл, Кошка? Они уехали напомнить князьям о сём договоре. Кабы ныне поднялись полки Рязани, Твери, Новгорода, Нижнего, Тохтамыш и сунуться не посмел бы к нашему порубежью. Да только не слышим мы добрых вестей от наших послов, иные вести идут к нам из вражьего стана: предали нас великие князья, преступили свои клятвы. Есть на сём пергаменте и твоя печать, отче Киприан. Почто же церковь заробела и не призовёт к ответу рушителей крестного целования? С каких это пор клятвопреступление перед распятием стало неподсудно церковному клиру? Уж не хан ли Орды освободил вас от подобного суда?
– Княже, Дмитрий Иванович!
– крикнул Фёдор Симоновский.
– Молчи, игумен, я говорю с владыкой как на исповеди! Коли грешны мои мысли - пусть знает Господь: я не таю их. Сдаётся мне, отче Киприан, не в добрый час приехал ты к нам. Без пользы для Москвы прошли твои труды в эти два года. Церковь тобой словно повязана, но государскую власть ты не повяжешь. Не было и не будет на Руси своего папы! Не церковью ставились мои предки на княжество, но сами ставили святителей, и то не противно воле Всевышнего. К Небесной жизни человек готовится на Земле, и пока он по Земле ходит, одна власть может быть над ним - земная, государская, княжеская, ибо его душа в смертном теле держится. А тело кормить надо, одевать, согревать, защищать от убийц и насильников. То дело - государское. Хочешь помогать нам, спасая души людей, будь первым боярином в нашем государстве. Дело же боярина - исполнять волю князя лучшим образом. Помоги ныне поднять людей, укрепить их силы, собрать новые тысячи ратников под наше знамя - Русь не забудет твоего подвига. Разве заслужить благодарность народа - не путь святости!
Митрополит порывался что-то ответить, но вскочил воевода Боброк-Волынский:
– Отче, удержи слово! Одна страшная правда теперь важнее всякой иной: враг - у ворот Москвы! Коего можно остановить лишь общей нашей силой. На государя да на тебя уповаем в сей час. Будьте заедино - и все мы с радостью положим головы за Русскую землю, за церкви, за Москву.
– Прости, Господи, мои невольные грехи.
– Митрополит перекрестился и сел, сгорбясь. Лица бояр были угрюмы. В такое время ссора между государем и владыкой церкви не сулила ничего хорошего. Страшные слова произнёс Киприан: кроме Бога, Москве надеяться не на кого...
– Всё, бояре!
–
– Кто в войско поставлен - быть в войске, не мешкая. Кто остаётся - вооружайте слуг, холопов и смердов, исполняйте всякую волю воеводы Морозова. Верю: вы, бояре, подадите чёрным людям пример мужества и порядка.
Князья остались одни в большой зале. Вечерний луч красным углём горел на гладкой деревянной стене.
– Вот как вышло, брат, и поговорить недосуг. Усыпил нас Тохтамыш безмолвием. Тихим змеем к гнезду приполз и изготовиться не дал.
– Сколько в моём полку стояло на смотре?
– Тысяча.
– По пути я собрал три сотни. Сотен пять приведёт Новосилец. Успеют ли к нему тарусские? В Любутск, Вязьму и Боровск я послал. С можайскими и ламскими через неделю соберу, глядишь, тысяч шесть. А мужик пойдёт - все пятнадцать поставлю в полк. Не ходи дальше Переславля, Митя...
– Постараюсь. Двинет Тохтамыш всей силой на тебя - не ввязывайся в битву, отходи ко мне, сколько бы ни собрал войска. Боброк считает: хан не ищет большого сражения, потому идёт по-воровски. Он может рассеять Орду для разграбления княжества, и тут двойная беда - дороги сбора будут перехвачены.
– И я мыслю - на долгую осаду не решится Тохтамыш. Он не хуже нас понимает, чем это грозит ему. Обложив Москву, он станет зорить ближние земли - вот тут придётся потрудиться моим конникам.
– Так. Но весь полк не давай втягивать в сечи: подстережёт и уничтожит.
– Пусть! Ты получишь время и соберёшь рати.
– Не смей говорить этого, Володимер! Слышишь? Тебя жалею и себя жалею, а более того - Москву. Представь, што будет, ежели твою или мою голову они покажут на пике осаждённым!
– Не бывать тому!
– А я чего хочу? Отдал бы тебе Боброка, да сам понимаешь - главный воевода нужнее при главном войске.
– Отдай хоть Ваську Тупика на время.
Дмитрий улыбнулся:
– И Ваську жалко. А для дела, видно, придётся. Олексу я снова отослал к Оке. Ежели на тебя выйдет - прими по чести. Не слух он - на час, а витязь - на всю жизнь. Когда выступишь?
– К полудню завтра, пожалуй, соберусь. Новосильца подожду. Чего ещё спросить хочу: зачем княгиню оставляешь в осаде?
– Спросил бы по легче. Лекаря говорят: нельзя её теперь с места трогать - тяжело рожала нынче. Да и понятно - слухи-то к ней доходят. Коли поправится до того, как хан Москву обложит, увезут её. А Ваську с Юркой беру с собой. Пора им обвыкаться в походах: одному уж двенадцатый, другому - девятый. Я девятилетним на Суздальца ходил. Твоя-то Олёна где - ныне?
– Кабы знать.
– Владимир вздохнул.
– По сынишке я истосковался - и не ведал, што такое бывает с человеком. Дослал людей в Можайск и далее - по смоленской дороге, авось встретят.
Помолчали. Дмитрий первым встал и обнял Владимира:
– Прощай, брат. Верю в тебя, князь Храбрый.
Постояв ещё в раздумье, Дмитрий покинул думную и переходами направился в светлицу, где Евдокия ждала мужа. Как сказать жене об отъезде? Как оставлять в городе, которому угрожает осада и, может, гибель в штурме? Если Евдокия с младшими детьми попадёт в руки хана, он получит сильнейшее оружие против Москвы. Это, конечно, знают и бояре. Боясь, как бы вопреки его воле не сорвали княгиню с постели больной и не погубили, он разрешил вывезти её сразу, как встанет на ноги. Но нет худа без добра - при оставшейся княгине его отъезд из стольной меньше встревожит народ. Пусть знают люди, что князь верит в крепость московских стен, что не бросает город в пасть Орды, как откупную дань.