Поле Куликово
Шрифт:
Ничего этого не видел Олекса, захваченный приближением чужой конницы. Он примечал, что побитые сотни врага потеряли плотность, а в визге и завывании степняков больше бешенства, чем угрозы - ведь не менее тысячи поражённых корчилось и лежало позади атакующих на вытоптанном, окровавленном жнивье. Многие, потеряв лошадей, бежали к запасным табунам. Враги ещё - обозлены, но ярость, порождённая тяжёлыми потерями, долго не держится - её сменяет страх.
Картины войны - однообразны: конские морды с раздутыми ноздрями, плоские лица врагов с раскрытыми в крике ртами, волна рёва и волна смрада от людей и животных, потеющих от страха, рушащиеся на землю всадники под градом сулиц, и вот они - вознёсшиеся шеи, груди и копыта лошадей, тянущиеся к тебе копья, блеск кривых лезвий... Лава вздыбилась в надежде перескочить русские копья, чего никому и никогда не удавалось. Олекса пожалел бурого коня с атласной шерстью и чёрной гривой -
Побитые люди и лошади образовали кровавую гряду перед стеной копейщиков, оттеснив её назад, всадники шарахнулись прочь, завертелись в полусотне шагов, потекли в сторону открытого поля, в водоворот конной сечи, рассеивающий лязг, крики и высверки стали.
– Слава-а!
– вспыхнул клич в середине полка.
– Можа-ай!
– взревел хор с левой руки Олексы.
– Р-радонеж!
– грянуло в центре.
– Нар-ра!
– отозвалось с левой руки.
Тысячи полка перекликались, торжествуя первый успех, клялись друг другу, что не покажут врагу спины. Снова стегнули чёрные стрелы по щитам и броням - степняки мстили за неудачу. Русские лучники их вызверили, копейщики - отрезвили. Теперь полоска земли, устланная ордынскими телами, отпугивала нападающих. До чего же не хочется накалываться на копьё к концу похода, когда уже время поворачивать морды коней к родным кочевьям, а в запасном табуне за холмом к спине твоей лошади приторочены мешки и ты уже не раз воображал, как станешь одаривать родичей и как станут чествовать тебя, добытчика, и петь в твою честь песни!
Потоки стрел лились непрерывно - тысячи врагов опустошали колчаны, надеясь подточить пешую стену с расстояния. То один, то другой русский воин опускался на землю, обливая её кровью. Стрелки стали выдвигаться в первые ряды. Крутящаяся волна всадников на крыле полка росла, и казалось чудом, что враг ещё не обошёл ратников с тыла, что русские конники продолжают сечу, в которой увязло больше тысячи степняков.
Кутлабуга лишился речи от гнева, он грыз чёрные ногти, рычал и плевался. Русские стрелки и копейщики его изумили, свои - привели в ярость. Свиномордые ублюдки, они превратились в трусливых сытых хомяков, едва набили мешки первой добычей! Почему остановились в атаке все четыре тысячи? Для того ли он ставил их в десять рядов, чтобы, потеряв два первых от русских стрел, они растеряли и мужество, едва доскакав до копейщиков врага? Пусть бы ещё два или даже три ряда насадили свои животы на железо - по пригнутым копьям, по спинам убитых другие обязаны были вломиться в русский строй, разорвать его, смять и стоптать! Куда смотрели тысячники и сотники, куда они смотрят теперь? Он прикажет пороть их до полусмерти, а потом отправит пасти отары овец. Один Мурут делает своё, оголяя от конницы русское крыло. Но что там творит мурза Тимур, этот вонючий козолуп, ханский выкормыш, навязанный на шею Кутлабуги? Вместо того чтобы обойти конную свалку, затеянную Мурутом, и ударить русов с тыла, этот мурза с каменной головой, годящейся лишь на то, чтобы об неё колоть орехи, втянулся в ту же свалку и она разрастается по всему полю. Теперь, если даже бросить в обход врага одну из резервных тысяч, ей придётся прорубаться сквозь своих.
Сотни перед строем русских копейщиков толклись на месте, стреляя из луков. Противник отвечал - воины то и дело вываливались из сёдел или грохались на землю вместе с конями. Оружие дальнего боя набирает силу, и степной коннице всё труднее на полях сражений. Уже в походных войсках появляются тюфенги. Стальные луки с деревянным прикладом разят дальше, чем ордынские. Степняки не любят арбалеты - это оружие пешца, а не всадника. Да и некому в кочевой степи ковать пружины, требующие в изготовлении особого искусства. У Мамая лишь каждый двадцатый всадник в лучших тысячах имел арбалет, у Тохтамыша и того меньше. На западе епископы и папа проклинают тех, кто продаёт арбалеты не христианам. И против христиан применять это оружие церковь запрещает как на западе, так и на Руси.
Красный стяг, развевающийся над стеной красных щитов, доводил Кутлабугу до исступления. Враг, казалось, смеётся ему в лицо. Темник забыл обо всём на свете, кроме стяга, охваченный желанием сорвать его и топтать ногами.
– Останешься здесь и смотри за моими сигналами. Проворонишь - убью! Я поведу вторую тысячу и покажу ожирелым баболовам, как сражаются воины. Ко всем тысячникам пошли сказать: если они снова остановятся в нападении, я изорву плеть об их деревянные головы, а сотникам переломаю спины. Обойду русов - подам сигнал к общему удару. Ты повторишь его стягами.
Длинный, неуклюжий на земле, Кутлабуга в седле преображался, срастаясь с конём. Присоединив ко второй тысяче резерва полторы сотни воинов, пересевших на заводных лошадей, он со своими нукерами взлетел на курган, поджидая, пока развёрнутый чамбул вытянется в колонну по сотням - легче будет обойти русскую рать, а в её тылу останется лишь повернуть лошадей в сторону правой руки, и колонна превратится в атакующую лаву. Кутлабуга сбросил халат, чтобы его чёрный панцирь узнавали издалека. Он по-прежнему оставался на своём текинце, знакомом войску.
Конный водоворот на поле, разрастаясь, поредел, между сражающимися всадниками и пешей ратью образовалось свободное пространство, и в этот разрыв Кутлабуга повёл отряд. Он рассчитывал увлечь всех, кто кружил по полю, выжидая чего-то. Текинец понёс аллюром, и темник представлялся себе бегущим над землёй ястребом, готовым вонзить когти в замеченную жертву. А земля стонала от тысяч копыт, но это была чужая земля, и темник не слышал её стона. Давно уж он так не летал в сечи и, возбуждённый опасностью, кожей ощущал свою тройную броню, тяжесть щита и копья, твёрдость оплечий и стального шлема, облегающего бритую голову. Он не опускал забрала - пусть и свои, и враги видят лицо ордынского эмира, чей шлем украшают буро-чёрные перья беркута.
Полчаса боя прошли как мгновение, и в то же время, словно вечность отделяла Олексу и его ратников от первого звона мечей на этом поле. Уже треть воинов была убита и ранена стрелами. Он знал: рано или поздно пешцам придётся отражать врага с обеих сторон, и появление на поле боя свежей ордынской тысячи означало близкое окружение. По зелёно-серым халатам и железным мисюркам, по единой масти гнедых лошадей Олекса угадал постоянное войско. Темник бросил в бой резерв - большего Олекса не мог бы добиться, - но Бодец уже ничем не поможет, он и так совершил невозможное. Свежая тысяча, увлекая часть конницы из круговорота сечи, обходила пеший строй, и за своими копьями Олекса потерял чёрного всадника, летящего в голове вражеского отряда.
– Трём последним рядам повернуть копья назад!
– закричал он начальнику тысячи, стоящему возле древка знамени.
– Самострельщиков - в промежутки задних рядов, бить Орду!
Приказ подхватили начальники десятков и сотен, закачались копья последних линий, склонились навстречу обходящему врагу. Полк ощетинился железом на обе стороны. Вражеские сотни вытягивались колонной вдоль русского строя, и теперь его тыл становился главным фронтом: усиленная свежая тысяча постоянного войска опаснее трёх потрёпанных, уже бегавших от копейщиков. Зазвенели стальные тетивы. Олекса искал глазами чёрного наяна и увидел его стоящим под большим желто-зелёным знаменем среди нукеров в чешуйчатых панцирях. Наян пропускал свои сотни. Олексу почему-то бесило, что его враг носит такой же панцирь, в каком он сражался на стенах Москвы. Сейчас бы коня да вызвать на поединок чёрного дьявола, потянуть время! Каждая выигранная минута теперь - равна цене многих жизней. Но конь далеко, а вражеские сотни уже развернулись и превратились в лаву, и воевода полка снова становится простым ратником. Железные русские стрелы всё чаще вырывали врагов из сёдел, валили вместе с конями, видно было, как наян машет рукой, отдавая приказания. Желто-зелёное знамя пришло в движение, ему отозвались стяги на кургане, донёсся рёв труб. А потом рык тысяч глоток обрушился на русский полк с двух сторон:
– Хурр-раг!..
Справа от Олексы, стоящего теперь лицом против нового врага, вскипело:
– Можа-ай!..
– Р-радонеж!
– отозвалась серединная тысяча.
– Нар-ра!
– докатилось с левой стороны.
Олекса стоял в третьем ряду, держа копьё над копьями передних ополченцев; справа и слева посвечивали лезвия рогатин Каримки и десятского Клевца. Топот идущих в атаку тысяч нарастал с обеих сторон. Чёрный наян мчался в середине лавы - он нацеливался на русский стяг. Олекса оглянулся. Багровое полотнище колыхал ветерок. Почти во всех московских полках были стяги красного цвета - от нежно-алых тонов утренней зари до буро-огненных, цвета запёкшейся крови. Только великокняжеское большое знамя с Золотым Спасом - чёрное, словно скипевшаяся кровь столетий. Где оно - теперь, родимое? Развевается над станом отдыхающей рати? Вьётся над походными колоннами войск? Или так же, как этот багровый стяг полка, плещется на ветру битвы?