Поле Куликово

Иванов Сергей Иванович

– Назад, Мишка!
– закричал Тупик, видя, что мурза увлекает преследователя в гущу зелёных халатов. Но Мишка уже оторвался, его светлая кольчуга словно прожигала серо-зелёное месиво бегущих. Не обращая внимания на других врагов, он настиг мурзу, тот взмахнул руками, завалился в седле, исчез в толпе конных. Тупик, Варяг и те, кто скакал рядом, стали поворачивать за Дыбком, уже догадываясь, что последует дальше. Враги шарахались от сакмагонов, и Тупик видел, как Дыбок спрыгнул с лошади. Сзади набежала толпа нукеров, гонимых ополченцами, но крики предостережения не достигли Мишки. Он уже насел на поверженного - рвал с него дорогой меч в украшенных каменьями ножнах, золотой пояс с кошельком, рвал застёжки

панциря. Что - Мишке толпы бегущих врагов, когда в руках - состояние! Тупик не доскакал до него тридцати шагов, когда усатый нукер на полном галопе опустил пику, ударил склонённого русского, и остриё пришлось между оплечьем и шлемом. Бармица не выдержала - пика прошла шею насквозь, тело Мишки мотнулось и опрокинулось навзничь. Алёшка взревел, кровеня шпорами бока своего пегаша, и кинулся за убийцей дружинника. Тупик оборотился на погибшего. Будь ты проклята, человеческая жадность! Скольких сгубила и скольких сгубишь ещё! Знал же он, что жадность доводит Мишку до мародёрства, а мародёры на войне долго не живут. Ведь и тогда, под Переславлем, как после узнал Тупик, Мишка обобрал раненого мурзу ещё до окончания боя. Другого Васька, пожалуй, выпорол бы для науки, Мишку - не мог. Может, её прежде и не было, настоящей-то вины перед Мишкой Дыбком, а теперь есть. Вина, которая не забудется до смерти, - сгубил попустительством...

От русского стяга конные степняки хлынули навстречу своим зелёным халатам, столкнулись, смешались толпой - за ордынскими рядами воины обходящего полка уже видели багровые стяги и сверкание мечей дружины Владимира Храброго. Над полем сечи теперь царили кличи русских отрядов, и словно воскресали разрушенные врагом города и прорастали железным лесом, наступая на захватчиков.

– Москва-а!
– закричал Тупик.

– Москва-а-аа!
– раскатом отозвалось поле, а над головами смятённых крымчаков навстречу летело:

– Непря-адва-а!..

Они сомкнули два своих крыла, "Москва" и "Непрядва", сметая толпы степняков к дубраве - на копья воинов Константина Боровского. Уже стяг пешей рати, так и не сорванный врагом, остался за спинами русских конников. Лишь нескольким десяткам ордынских всадников удалось бежать с поля сечи. С опущенными копьями броненосные дружины двинулись на охваченных паникой степняков, обруч окружения начал сжиматься. Впервые за полтораста лет вооружённой борьбы с Ордой равное по численности войско русского князя окружило многотысячную степную конницу. Подобного прежде не случалось даже в междоусобной борьбе ханов. В середине окружённых заржали лошади и закричали люди, схваченные давкой. Чамбулы растеряли свои значки, жёлто-зелёное знамя темника было затоптано в кровавую грязь вблизи русского стяга, а где - Кутлабуга, никто не знал. В середине стиснутой толпы сражаться крымчакам было не с кем, они душили друг друга, а по кольцу окружения на каждый ордынский меч приходилось два русских, на каждое копьё - три русских. Вопли "Яман!" терялись, глохли в треске железа и кликах наступающих.

На стыке полков, где замкнулось кольцо, появился Владимир Храбрый. В железе от пяток до макушки, он ехал к месту побоища и, откинув забрало серебристого шишака, осматривал кровавое поле своими холодными глазами, в которых не было радости от победы. Впрочем, враг ещё сопротивлялся и мог отчаянным усилием, направляя удар в одно место, порвать петлю, наброшенную на его шею. Кто-то из бояр, примчавшихся на зов княжеской трубы, заговорил: положение противника - безнадёжно и его можно заставить сложить оружие. Князь оборвал:

– Ежели вы и дальше будете наступать, как улиты, они заставят вас плясать под свои дудки. Не милосердствуй в бою, воевода! Удивляюсь, как татары до сих пор вашего мешка не порвали.

Бояре развернули

коней и помчались к своим сражающимся отрядам. Громче заревели трубы, русские броненосные сотни начали клиньями разрывать спёртую массу окружённых. Лучники и самострелыцики облепили деревья за спиной пешцев Боровского. Калёные стрелы хлестали сверху в толпы врага, и каждая находила цель. Дубраву оцепили конники - на случай, если бы степнякам удалось прорвать строй утомлённых пеших копейщиков и скрыться в зарослях.

Князь не смотрел на битву. Это уже нельзя было назвать сражением - шла казнь.

– Где - воевода пешего полка Олександр Смелый?
– спросил Владимир дружинников.
– Кто видел его?

– Говорят, он под стягом стоял...

Владимир стронул жеребца, шагом поехал к полковому знамени, под которым толпились ополченцы. Туда сносили убитых и раненых, на поле появились чёрные одежды попов и монахов. Люди расступались перед князем и он смотрел в их лица, на которых радость спасения ещё не стёрла отчаяния идущих на смерть. Взгляд князя отмечал порванные тигиляи, иссечённые кольчуги и шлемы, кровавые повязки. Не забыть бы сказать Мещерину - пусть выявит бронников, чьи кольчуги и панцири лучше держали удары.

Под стягом, на скользком от крови жнивье, лежали павшие. Поп с кадильницей в руке над походным аналоем читал по книге молитвы, едва слышимый за шумом побоища. С приближением князя он понизил голос и стало заметно только шевеление губ. Владимир увидел рослого воина в залитой кровью броне с обнажёнными кудрями, лежащего возле древка. В его ногах сидел чубатый черноволосый дружинник, держа на коленях побитый шлем с обломленной еловицей. Он не глянул на князя, его скуластое лицо казалось застывшим. У Владимира сдавило горло - война и тут выбрала лучшего. Скольких витязей сегодня не досчитается в своей дружине Владимир Храбрый? Скольких сынов не досчитается Русь? Это - не Куликовская сеча, но ведь - лучшие!..

– Он, государь, с двумя десятками прорубался к ихнему мурзе, - рассказывал боярин Алексей Григорьевич, стоящий перед князем со шлемом в руках. Его осунувшееся лицо кривилось, руки вертели исцарапанный стрелами шишак.
– Я, государь, кричал ему - отойди к стягу, да куда!.. Мурза на наш стяг прёт, он же - на мурзу. Как твоя-то дружина, государь, ударила, татары всей громадой шарахнулись, своих топтали и кололи. Нас пять сотен было под стягом, и то половину смяли, от его же ратников вон лишь Каримка остался.

Рвущий душу, дикий и протяжный, прилетел с места побоища взрыв новых криков, Владимир даже не повернул головы. Он сошёл с коня, опустился на колени возле убитого, снял с себя золотую гривну, приподнял окровавленную голову Олексы и надел гривну ему на шею. Встал и нашёл взглядом Алексея Григорьевича:

– Тебе, боярин, поручаю павших. Сочти их и посылай в Волок за телегами. Ежели родичи захотят хоронить кого - пущай. Остальных положите в братскую могилу. Олександра Смелого надо бы со всеми, но всё же спросите жену. Ей, жене, и гривну отдать на память. При убитых держать почётную стражу. Да смотри: ежели чья рука потянется - одёжу с кого снять, сапоги аль иную справу - отрубить ту руку без суда.

– Слушаю, государь.

Князь подошёл к Каримке, тот поднял глаза, вскочил и заговорил, торопясь:

– Бачка-осудар! Убей меня, как собак. Каримка - воин, Ляксандра - калга, Каримка - живой, бачка-Ляксандра - нет. Воин казнит нада - калга не берёг.

– Сильнее смерти, Каримка, даже Бог стать не может. Хочешь у меня служить?

– Хочу, бачка-осудар.

– Табун пригонят - бери коня и становись в первую сотню.

Владимир направился к своему серо-стальному жеребцу. Голос попа, читающего молитвы, стал громче. С поля подносили убитых. От места побоища галопом примчался гонец.