Полёт шмеля

Курчаткин Анатолий Николаевич

Непонятная сила заставляет меня остановиться, заглушить мотор и выйти из машины. Я подхожу к одной из женщин, набираю несколько веточек. Зачем мне они, я не знаю. То есть знаю: поставлю в банку, вазу, кувшин — что найду, но вот для чего, ради чего они мне — это мне не понятно. Однако же когда я сажусь в машину и, положив веточки на сиденье рядом, трогаюсь, с места, я весь переполнен благостным чувством исполненного долга. И благость эта никак не связана с выдранными у Савёла деньгами.

14

Временами Лёнчику казалось, ему не дослужить.

Он не был разжалован, но не был теперь ни замкомвзвода, ни даже

отделенным, а так — младший сержант без подчиненных, сам по себе, вроде Жёлудева. Но Жёлудев, состоя на офицерской должности переводчика, действительно был сам по себе, со свободным распорядком дня, только встань в строй на утреннее и вечернее построение, а он так же, как все, сидел на политзанятиях, в третий раз за время службы изучая разгром Деникина-Колчака-Юденича, ровнял по утрам полосы на одеялах, словно салага, не имел права выйти из казармы в туалет, не доложивши о том командиру своего отделения. Майор Портнов, присутствуя на построениях, неизменно обходил Лёнчика взглядом, не смотрел в глаза и капитан Правдин на политзанятиях. Старшина Кутнер, чем дальше, тем больше, стал доставать всякими мелкими унизительными придирками, откровенно стремясь вывести из себя: то обнаруживалось, что у Лёнчика не чищены сапоги, и Кутнер отправлял его из строя к обувной стойке — хотя сапоги были чистыми, — рота же, зверея, стояла и ждала, когда он вернется, то вдруг оказывалось, неправильно подшит подворотничок — это на третьем-то году, когда руки приноровились так — мог подшивать с закрытыми глазами, и снова приходилось выходить из строя, переподшивать оторванную старшиной матерчатую белую ленту. Вскоре, вероятно, следовало ждать разжалования — только подаст к тому повод, а там… Жёлудев кривил в своей прозорливо-ехидной улыбке губы: «Обещал тебе: жизни не будет». «Но Афанасьеву-то помог!» — защищался Лёнчик. «Ему помог — себя закопал», — с безжалостным порицанием ронял Жёлудев. На пути к дисбату документы Афанасьева затормозила комсомольская организация округа. По неким негласным инструкциям для направления дела в суд исключение из комсомола должно было быть единогласным, и, видимо, Портнов посчитал, что проводить новое собрание может оказаться себе дороже. «Вот подловят тебя на каком-нибудь нарушении, и пойдешь в дисбат вместо него, — говорил Жёлудев. — Кутнер тебя специально давит, получил такое указание, поверь товарищу». Лёнчик не отвечал, ему нечего было ответить.

У него стала болеть голова. Боль была словно вбита в мозжечок подобно колу, и кол еще там ворочался, месил мозг, как веселкой, — несусветная была боль. Стоял по несколько минут в умывальнике, набирал в пригоршни холодной воды и погружал в нее лоб, набирал — и снова погружал, становилось легче, но ненадолго. Поднимался с постели — боль уже ждала его, ложился спать — и не мог заснуть: боль была сильнее желания сна.

Наконец он додумался пойти в санчасть. Кутнер не давал ему сделать это недели две. Лёнчик записывался утром у дежурного по роте в журнал посещения санчасти, Кутнер на разводе, стоя перед строем с журналом, взглядывал на Лёнчика: «Температура какая?» — «Нет температуры», — стискивая зубы, отвечал Лёнчик. «Нечего в здоровом виде по санчастям таскаться», — вычеркивал его имя из списка Кутнер. Но в один из дней в середине недели Кутнер укатил в увольнение на двое суток к тетке в Ленинград, развод проводил Жунас, и Лёнчик наконец получил на посещение санчасти «добро».

Начальником санчасти был майор Медетов, толстячок маленького роста в очках, то отращивавший узкую полоску жидких черных усиков над верхней губой, то сбривавший ее. О нем было известно, что по врачебной специальности он рентгенолог и спит-видит себя где-нибудь в госпитале за рентгеновским аппаратом, но ему никак не фартит. При встрече с ним считалось особым шиком пройти мимо и не отдать чести, что он обычно

принимал как должное, но случалось, что впадал в гнев, останавливал нарушителя Устава, и на того обрушивалось: «Почему честь не отдаете? Я вам кто? Мандавошка, чтоб меня не замечать?»

— Что?! Голова болит? — Майор Медетов, услышав жалобу Лёнчика, казалось, взвился к потолку — хотя физически остался сидеть на стуле за столом. — А задница у тебя не болит? Геморроя нет? Не нажил еще? Он пришел — голова у него болит! У кого она не болит? У меня, думаешь, не болит?

— Нет, ну не так, как обычно, прямо раскалывается, будто там кол, прямо с ума схожу, — пристыженно забормотал Лёнчик. — Если б какие-то мне таблетки… а то прямо как кол…

— Какой еще такой кол, что несешь? — свирепо вопросил майор Медетов. — Косить вздумал? Стыдись, младший сержант! Какой год служишь?

— Третий, — выдавил из себя Лёнчик.

— Позор! Косить на третьем году!

— Причем здесь «на третьем году»? — Лёнчик почувствовал право на возмущение. Не слишком он обременял своей персоной санчасть в прошлые годы, чтобы получать такие попреки. — У меня голова ни на первом, ни на втором году не болела.

— С чего ей у тебя болеть? — в голосе Медетова была все та же свирепость. — Ездят на тебе, из нарядов не вылезаешь?

— А мне на первом году легче служилось, — огрызнулся Лёнчик.

— Ух ты, смотри какой! — казалось, Медетову стало интересно. — Что это тебе стало служить труднее, на дембельском-то году? Младший сержант, командир, классный специалист, я вижу, — он указал на голубенький значок специалиста второго класса на груди у Лёнчика. — Что тебе плохо служится?

— А вот две недели в санчасть к вам попасть не мог. — Лёнчику совсем не хотелось говорить с майором о своей службе, но он понял, что некоторой откровенности не избежать.

— Что ты несешь? Как так две недели? — Медетов, похоже, был обескуражен. — Я каждый день здесь. Меня нет — фельдшер здесь всегда из срочников.

— Я разве о вас? В роте меня не пускали.

— Почему вдруг? — Лёнчику почудилось, в голосе Медетова прозвучала участливость. — Какое имели право? Это не им решать, нужна человеку медпомощь, не нужна.

Волна удушающей благодарности окатила Лёнчика.

— Ну а они решают, — сказал он.

— Взъелся на тебя, что ли, кто-то? — спросил Медетов. — Поэтому и решил покосить?

— Да какое косить! — вырвалось у Лёнчика. — Болит голова, ну несусветно, сил нет!

Медетов подергал пальцами кончик усов — сейчас он ходил с усами и, когда был с усами, имел привычку теребить их концы.

— Если она у тебя так болит, таблетки тебе пить бессмысленно. Мертвому припарки. Причину надо устранять. В госпиталь лечь согласен?

— В госпиталь? — Лёнчик растерялся — неожиданное было предложение. — Зачем?

— Затем! — недовольно прикрикнул на него Медетов. — Голова у меня болит?

— Нет, я согласен в госпиталь, — торопливо проговорил Лёнчик.

— В неврологию, — сказал Медетов. — Пройдешь там обследование. Потерпи еще несколько дней. Место в госпитале освободится — поедешь.

Лёнчик был уже у двери, уже взялся за ручку, когда майор остановил его:

— Там это… обследовать будут — пункцию спинномозговую делать не давай. Понял? Запомни — и стриги ушами. Ее все хотят делать, а умеют делать через двух третий.

Головная боль исчезла в первый же день, как Лёнчик проснулся в госпитале. Он лежал на застеленной свежей простыней койке, и голова была ясной до пронзительности; казалось, он смотрел до нынешнего утра на мир через запыленное, грязное окно, и вот оно чисто вымыто, прозрачно, видно далеко вокруг, все резко, контрастно, графично. Как будто некто таинственный сегодня ночью хорошенько поработал в его черепной коробке, отдраил оконное стекло мелом, окатил водой, протер насухо мягкой тряпкой.