Полное собрание сочинений. Том 26. Произведения 1885–1889 гг. О жизни

Толстой Лев Николаевич

Человека посадили въ тюрьму, и онъ пробылъ тамъ 30 летъ. Вагонъ въ 6 тысячъ пудовъ, упавъ, навалился на человека и придавилъ ему половину тла. Онъ лежитъ подъ 6 т. пудами и молитъ о томъ, чтобы его убили скорее. Другой кондукторъ въ столкновеніи поездовъ прижатъ къ паровику и паръ выжигаетъ ему внутренности. На пытк выворачиваютъ ногти и сдираютъ кожу. Вотъ первый видъ страданій. И все это можетъ быть со мною. Разв это не ужасно?

Ужасно, и не можетъ быть не ужасно для человка, понимающаго свою жизнь какъ плотское существованіе. Вся жизнь такого человка проходила только въ томъ, чтобы увеличить свои наслажденія. Наслажденія же ничто иное, какъ противоположная сторона страданій.²⁰² Завернувшійся листокъ въ постели Сибарита было его страданіе, постель, какой ему хотлось,было его наслажденіе. Голодъ страданіе, обжорство наслажденiе. Середины нтъ для человка, полагающаго съою жизнь въ плотскомъ существованіи. Вс его состоянія – наслажденія или страданія. И для такого человка и нищета, и тюрьма, и вагонъ, и паръ, и пытка – страданія. Но какже это можетъ быть страданіемъ для человка, понимающаго свою жизнь въ подчиненіи личности разуму? Ни въ одномъ изъ этихъ примровъ страданія не случилось ничего такого, что препятствовало бы теченію жизни, какъ ее понимаетъ человкъ. Ни въ одномь изъ этихъ случаевъ нтъ ничего даже такого, чтобы нарушало теченіе свободной разумной жизни, какъ ее понимаетъ такой человкъ. То, что онъ прежде богатый, лишенъ возможности сть много и грться, когда хочется тлу, и состарлся, и заболлъ, все это для него только условія, облегчающія для него дло его жизни – подчиненіе личности закону разума. Тоже и съ заключеннымъ. Страданія его вытекаютъ изъ представленія о томъ, что ему надобно бы и можно бы быть свободными Но разв не тоже самое будетъ

съ его тломъ при паралич, старости? 6000 пудовъ лежитъ на живот. Какъ это ужасно! Но что же тутъ боле ужаснаго, чмъ то, чему мы, какъ говорятъ, подлежимъ и подвергаемся каждую секунду – залетитъ одна изъ биліоновъ летающихъ бактерій, и я безъ 6000 пудовъ буду точно также лежать и также умру. Тоже съ кранами пара, прожигающими мн животъ. Довольно защелкнуться кишк, и будетъ хуже и больне пара. Ужасно, какъ говоритъ Эпиктетъ, погибнуть въ этомъ бушующемъ бездонномъ океан. Новдь довольно ведра воды, чтобы захлебнуться, вся вода океана, за исключеніемъ ведра, лишняя. – Страданіе тутъ кажется только ужаснымъ. Тутъ ясно, что ужасъ не въ дл, а въ воображеніи. A воображеніе можетъ сдлать и то, что укусъ блохи для однаго будетъ мучительне крановъ для другаго. Но нтъ, больно, просто больно, ужасно больно, не можетъ быть не мучительно, ужасно больно, когда отдираютъ ногти или съ живого сдираютъ кожу. Разумется больно, никто и не споритъ противъ этаго; но если бы тотъ, кто сдлалъ боль, отвчалъ бы намъ, онъ отвтилъ бы, наврно, такъ, какъ къ великой досад моей всегда отвчалъ мн мой забіяка товарищъ дтства. Бывало, ударить меня. Я разсержусь и скажу: «да вдь это больно». «Я затмъ и ударилъ, чтобъ было больно», отвчаетъ онъ мн. Также бы и намъ отвтили: боль затмъ и сдлана, чтобъ было больно. А больно затмъ, что это намъ нетолько нужно, но что намъ нельзя бы жить безъ того, чтобы намъ не бывало больно. Но тотъ, кто сдлалъ это больно, сдлалъ такъ мало больно, какъ только было можно, а благо отъ этаго больно сдлалъ такъ велико, какъ только было можно. Вдь кто знаетъ, что самое первое ощущеніе нашей боли есть первое и главное средство сохраненія нашего тла, что если бы этаго не было, то мы вс дтьми давно бы на свчк и въ печкахъ сожгли для забавы все свое тло. Боль сохраняетъ существование человка, пока растетъ эта личность, и тоже самое боль разрушаетъ эту личность, когда личность по закону жизни должна быть уничтожаема. Боль тлесная оберегаетъ личность, пока въ ней зретъ разумное сознаніе и сопутствуетъ уничтоженію личности, помогаетъ разумному сознанію въ подчиненіи себ личности. Пока боль служить обереганіемъ личности, какъ это происходитъ въ ребенк, боль эта не можетъ быть тою ужасающею мукой, какой мы знаемъ боль въ т времена, когда мы страдаемъ отъ ней, находясь въ полной сил разумнаго сознанія. Пусть каждый постарается вспомнить свои дтскія болзни, страданiя, и онъ видитъ, что объ нихъ нтъ и воспоминанія. Впечатлніе же наше о страданіяхъ дтей есть больше наше, чмъ ихъ страданіе и относится къ другому ряду страданій, происходящихъ отъ вида страданій другихъ. Вншнее выраженіе страданій неразумныхъ существъ неизмримо больше самаго страданія и потому, въ неизмримо большей степени вызываетъ наше состраданіе, какъ это можно замтить при болзняхъ мозга, горячкахъ, тифахъ и всякихъ агоніяхъ.

Въ т времена, когда не проснулось разумное сознаніе, боль служить огражденіемъ личности, она не мучительна, въ т времена, когда въ человк есть возможность разумнаго сознанія, она, боль есть помогающее средство отреченія отъ личности, и по мр пробужденія этаго сознанія становится все мене и мене мучительной.

Въ сущности только находясь въ этомъ состояніи, мы можемъ и говорить о боли, п[отому] ч[то] только съ этаго состоянія и начинается жизнь. И въ этомъ состояніи разумнаго сознанія – предлы боли, представляющіеся столь неизмримо растянутыми для людей, полагающихъ жизнь въ животномъ существовали, въ состояніи истинной жизни; предлы боли съуживаются до без конечно малаго, до того только необходимаго остатка, который облегчаетъ, помогаетъ движенію жизни подчиненія личности разуму. Въ самомъ дл, кто не знаетъ безъ изученія физіологіи того, что чувствительность боли иметъ предлы, что при усиленіи боли до извстнаго предла или прекращается чувствительность – обморокъ, отупніе, или смерть. Увеличеніе боли, стало быть, безпредльная величина. Ощущеніе же боли, мы тоже вс знаемъ, можетъ увеличиваться отъ нашего воображенія до безконечности. Можно довести себя до положенія Сибарита, до того чтобы чувствовать ужасъ боли отъ укола булавкой; можетъ увеличиваться безъ предловъ, но также и можетъ уменьшаться. Мы вс тоже знаемъ, какъ можетъ человкъ, покоряясь боли, впередъ предполагая ее больше, чмъ она есть, покоряясь ей, свести ее до нечувствительности, до испытанія нкотораго самоудовлетворенія въ мужественномъ перенесеніи ея. Не говоря уже о людяхъ, какъ Гусъ, мученики, даже политическіе мученики, которые подъ вліяніемъ духовнаго подъема не ощущали боли, простые солдаты только изъ мужества переносили безъ крика и дерганія считающіеся мучительными операціи. Предлы боли есть и очень недалеки, предлъ подчиненія личности разуму есть полное отреченіе отъ личности, т. е. полное отсутствіе ощущенія боли. Мученія боли дйствительно ужасны для людей, положившихъ свою жизнь въ плотскомъ существованіи. Да какже имъ и не быть ужасными, когда та сила разума, данная человку для уничтоженія сознанія страданій, направлена только на то, чтобы увеличивать ихъ. Боль ощущается человкомъ и въ предшествующемъ его жизни существованіи и въ жизни его только для его блага. Какъ у Платона есть миъ о томъ, что Богъ опредлилъ сперва людямъ срокъ жизни 70 лтъ, но потомъ, увидавъ, что людямъ хуже отъ этаго, перемнилъ на то, что есть, и сдлалъ то, что теперь, что люди не знаютъ часа своей смерти, такъ такимъ же можно представить миъ о боли, показывающій смыслъ ея. Да если бы люди сотворили людей безъ ощущенія боли, очень скоро, если бы сами люди не догадались дать имъ эту боль, люди бы стали просить о ней, п[отому] ч[то] немыслима бы была безъ нея счастливая радостная и свободная жизнь людей. Для человка, понимающаго жизнь какъ подчиненіе своей личности закону разума, страданія личной боли²⁰³ не только не есть зло и пугало, но есть такая же пособница, охранительница его жизни истинной, какою она представляется по отношенію личности. Не будь боли, ребята сожгли бы себ пальцы, не будь боли болзни, старости, страданій для тла, съ которымъ связано разумное сознаніе, оно бы не могло такъ легко и свободно подчинять личность закону разума. Для человка, имющаго разумніе жизни, страданіе тла, боль не зло, но благо.

Какъ ни возставай противъ этаго вывода, какъ ни ахай, какъ ни утверждай, что это только слова и сумашествіе, какъ ни старайся люди, не понимающіе жизни, откинуть это разсужденіе и утверждать неизбжность и подчиненность всхъ людей страданіямъ и боли, имъ нельзя этаго сдлать. Если все предшествующее разсужденіе справедливо, если справедливо, что жизнь есть подчиненіе закону разума, если даже это несправедливо, но если есть возможность для нкоторыхъ людей – назовемъ ихъ сумашедшими, и люди такіе были, и есть ученіе такого сумашествія, – то нельзя отрицать того, что для такихъ людей то, что мірскіе люди называютъ страданіемъ, зломъ, болью будетъ благомъ. И такимъ людямъ – сумашедшимъ, положимъ, – будетъ легче, радостне жить на свт, и мало того: съ такими сумашедшими всмъ намъ будетъ легче и радостне жить, чмъ съ несумашедшими. Такъ значитъ хорошо такое ученіе.

«Но вы говорите, скажутъ на это, про страданія свои личныя, но какже отрицать страданія другихъ? Видъ этихъ страданій вотъ что самое ужасное», не совсмъ искренно скажутъ люди. Страданія другихъ? Да страданія другихъ, то, что вы называете страданіями, не прекращались и не прекращается. Весь міръ стонетъ отъ этихъ страданій. Неужели мы только сегодня узнали про нихъ? Роды, раны, увчья, голодъ, холодъ, болзни, старость – вдь это условія существованія. Вдь это то самое, уменьшеніе чего, помощь чему и составляетъ содержаніе моей разумной жизни. То самое, во имя чего я отрекаюсь отъ личности. То самое, для чего дано мн мое личное существованіе, и потому сочувствіе и пониманіе лишеній страданій личности. Я былъ ребенкомъ и помню это, и потому мн больны страданія ребенка, и я неудержимо влекомъ къ тому, чтобы свои разумныя силы употребить на служеніе ему. Онъ, ребенокъ, своими страданіями взываетъ ко мн какъ къ тому, что былъ я, и я безсознательно жалю его, хочу помочь, и разумное сознаніе мое говоритъ мн, что это самое я и долженъ длать; это и есть мое дло жизни: поддержать, сохранить тоже существованіе, въ которомъ можетъ быть жизнь. Тоже съ старикомъ, съ больнымъ, со всми страданіями плотской жизни. Страданія эти суть та работа единственная, которая мн предстоитъ. Какже я матерьялъ своей работы могу понимать, какъ страданіе? Все равно какъ пахарь бы сказалъ, что непаханная земля его страданіе. Непаханная земля можетъ быть страданіемъ только для того, кто хотлъ бы видть пашню, но не хочетъ или не можетъ пахать. Страданія другихъ могутъ быть страданіями для тхъ, которые понимаютъ жизнь въ чемъ нибудь иномъ, чмъ въ служеніи людямъ, и потому желали бы видть людей счастливыми, а не желаютъ служить имъ. «Но нравственныя

страданія», говорятъ еще. Нравственныя страданія самыя ужасныя, и какже отрицать ихъ. И подъ нравственными страданіями очень часто, говоря это, разумютъ самыя разнообразныя вещи. Я люблю человка, ребенка, и онъ умираетъ. Это нравственное страданіе. «Богъ далъ, Богъ и взялъ», сказалъ Іовъ. «Не говори: у меня взяли, а говори: я отдалъ и что мн дали на время», говоритъ Эпиктетъ. Но слова эти намъ кажутся словами, и люди, непонимающіе жизнь, говорятъ, что то, что они не имютъ того, чего хотятъ, или лишены того, что ихъ радовало, что это нравственное страданіе. Человкъ никогда не былъ и не можетъ быть лишенъ того, что дано ему для его блага, возможности подчиненія своей личности разуму для служенія міру. Лишеннымъ онъ себя считаетъ только тогда, когда онъ не себя считаетъ слугой міра, a міръ и выбранныя изъ него вещи или лица считаетъ назначенными для того, чтобы служить его счастью. Для человка, имющаго разумніе жизни, не можетъ быть такъ называемыхъ нравственныхъ страданій ни въ смертяхъ нкоторыхъ людей, ни въ ихъ отдаленіи отъ насъ, ни въ дурной жизни ихъ, ни въ чемъ томъ, что не зависитъ отъ разумнія самаго человка. Не можетъ быть, п[отому] ч[то] большее или меньшее благо жизни человка, имющаго разумніе, состоитъ только въ большемъ или меньшемъ служеніи людямъ, a мра этаго служенія не можетъ зависть отъ существованія и поступков другихъ людей, а только отъ большаго или меньшаго напряженія служенія. Нравственное страданіе есть только одно – заблужденіе, уклоненіе отъ пути жизни. И страданіе это еще боле благодтельно чмъ тлесная боль. Страданіе это указываетъ всякій разъ уклоненіе отъ единаго пути. И избавленіе отъ него тутъ же, рядомъ съ страданіями, и такое, что, каково²⁰⁴ бы ни было уклоненіе, возвращеніе на путь вознаграждаетъ все и даетъ полное удовлетвореніе.

* № 10.²⁰⁵

Глава XXXIV.²⁰⁶

ЖИЗНЬ ИСТИННАЯ НЕ ПОДЛЕЖИТ СТРАДАНIЯМЪ.

Но если бы даже одни люди, тмъ или другимъ доводомъ уврили себя, что ихъ ожидаетъ личное безсмертіе, или другіе, которыхъ очень много, успокоили бы себя часто безсознательно разсужденіемъ Эпикура о томъ, что смерти я не увижу, такъ какъ меня не будетъ, когда будетъ смерть, т и другіе люди, удаливъ отъ себя представленіе о неизбжности смерти, никогда не въ состояніи, если они не имютъ истиннаго пониманія жизни, помириться съ представленіемъ объ ожидающихъ ихъ, угрожающихъ имъ со всхъ сторонъ неизбжныхъ страданій. Смерть еще ничего, мы научились жить безъ страха смерти; но страданія? Страданія, вотъ что ужасно! – говорятъ они. <Обыкновенно подъ этимъ общимъ словомъ страданій, смшиваютъ три разныя понятія о страданіяхъ: страданія свои тлесныя, личныя, которыя собственно и составляють главный ужасъ, потомъ видъ страданій другихъ людей, потомъ свои нравственныя страданія.>

И удивительное дло: утвержденіе о томъ, что утверждали не одни стоики, но и вс люди, мыслившіе о жизни, что <страданія суть произведения нашего воображенія, что> нашъ взглядъ на страданія можетъ или до безконечно большаго увеличить или до безконечно малаго уменьшить страданія, это утвержденіе изъ себя выводитъ людей, боящихся страданій и утверждающихъ <то, что это есть главное бдствіе жизни> то, что страданія – положительное зло, нисколько не зависящее отъ нашего взгляда на нихъ. Люди защищаютъ <дйствительность> неотвратимость и мучительность страданій, какъ какую то драгоцнность, какъ опору своего міросозерцанія, которую они ни за что не хотятъ и не могутъ уступить. И защищая свое представленіе о страданіяхъ, эти люди всегда смшиваютъ въ одно разные рода страданій, умышленно подмняя одно понятіе другимъ, страхъ передъ возможностью своихъ личныхъ животныхъ страданій – боли, состраданіе или видъ страданій другихъ и нравственныя страданія свои и другихъ людей, вс эти роды страданій кажутся имъ несомнннымъ ничмъ не уменьшаемымъ и, главное, ничмъ не оправдываемымъ зломъ.

«Человкъ привыкшій къ роскоши обднлъ, голодаетъ, мерзнетъ и принужденъ жить во вшахъ».

«Человкъ молодой, живой, полный силы сидитъ въ одиночномъ заключеніи».

«Вагонъ въ 6 тысячъ пудовъ, упавъ, навалился на человка и придавилъ ему половину тла. Онъ лежитъ подъ 6-ю тысячами пудами въ страшныхъ мученіяхъ. Вотъ первый видъ страданій, отравляющій жизнь людей».

«И все это можетъ быть со мною. Разв это не ужасно?»

Ужасно; и не можетъ быть не ужасно для человка, понимающаго свою жизнь, какъ плотское существованіе. Вся жизнь такого человка проходила только въ томъ, чтобы увеличивать свои наслажденія. Наслажденія же не что иное, какъ противоположная сторона страданій. Постель изъ розовыхъ листьевъ было наслажденіе сибарита, завернувшійся листокъ въ постели было его страданіе.

Средины нтъ для человка, полагающаго свою жизнь въ плотскомъ существованіи. Вс его состоянія – суть состоянія наслажденія, или страданія. И для такого человка богатство и здоровье и вытекающая изъ него возможность удовлетворенія своимъ похотямъ – наслажденія, нищета и нездоровье, и связанныя съ ними лишенія – страданія.

Возможность переходить и перезжать съ мста на мсто, видть тхъ людей, которые ему нравятся – наслажденіе, тюрьма – страданіе. Состояніе, при которомъ нигд ничего не болитъ, и человкъ чувствуетъ незадержанную ничмъ дятельность своего тла – наслажденіе. Завалившійся на животъ вагонъ – страданіе.

Но такъ же, какъ для человка, понимающаго свою жизнь въ подчиненіи личности разуму, не можетъ быть наслажденіемъ его богатство, т. е. средство потворствовать своей личности и утверждать ее, какъ не можетъ быть наслажденіемъ свобода передвиженія и видъ тхъ или другихъ людей, какъ не можетъ быть наслажденіемъ сознаніе жизненности своего тла, такъ не можетъ быть и страданіемъ состояніе противуположное этимъ наслажденіямъ. Ни въ одномъ изъ этихъ случаевъ нтъ ничего такого, чтобы препятствовало теченію разумной и любовной жизни, какъ ее понимаетъ такой человкъ или хоть сколько-нибудь нарушало ее. То, что онъ, прежде богатый, лишенъ возможности сть много и грться, когда хочется тлу, и состарлся и заболлъ, все это для него только условія, давнымъ давно извстныя и ожидаемыя и привтствуемыя имъ, какъ облегчающія для него дло его жизни – подчиненіе личности закону разума. То же и съ заключеннымъ. Страданія его вытекаютъ изъ представленія о томъ, что его тлу надобно бы и можно бы быть свободнымъ. Но для человка, полагающаго жизнь въ подчиненіи закону разума, нисколько не важна вншняя свобода или несвобода его тла. Для него важно подчиненіе его тла закону разума, a подчиненіе точно такъ же иногда еще и боле возможно въ тюрьм, чмъ на свобод. 6000 пудовъ лежитъ на живот человка, раздавивъ его, какъ это ужасно? Но что же тутъ боле ужаснаго, чмъ то, чему мы, какъ говорятъ, подлежимъ и подвергаемся каждую секунду – залетитъ одна изъ билліоновъ летающихъ бактерій, и я безъ 6000 пудовъ буду точно также лежать и также умру. Но вотъ> Кондукторъ въ столкновеніи поздовъ прижатъ къ паровику и паръ выжигаетъ ему внутренности. На корабл люди подаютъ другъ друга и медленно умираютъ отъ голода. На пытк выворачиваютъ ногти и сдираютъ кожу, человкъ похороненъ живой и просыпается въ гробу.

Разв это не положительное зло и такое несомннное, что никакія разсужденія не могутъ уменьшить его? Вотъ это то ужасно, говорятъ люди, точно какъ будто прямо изъ рая, изъ того мста, гд они никогда не видали и не производили страданій. Точно страданія, которыя они сами производятъ и сами испытываютъ и воображаютъ великая не только новость, но и неожиданность. Когда они съ такимъ ужасомъ разсказываютъ про того человка, который подвергся ужаснымъ страданіямъ, они какъ будто подразумваютъ то, что самое ужасное въ этомъ дл то, что съ человкомъ этимъ, попавшимъ въ тюрьму или подъ вагонъ, или умирающимъ отъ голода или рака случилось что то такое, чего никакъ не должно было случиться, какъ будто человкъ всякій предназначенъ только для того, чтобы пить, сть, курить папироски и веселиться, и вдругъ такая непріятная неожиданность. Точно какъ дти, которые перебили другъ другу носы и потомъ удивляются, что это больно. Вдь хорошо бы было человку возмущаться противъ страданій своихъ и людскихъ, если бы онъ самъ не производилъ ихъ. А то вся наша жизнь проходитъ въ томъ, что производимъ свои и чужія страданія, и потомъ удивляемся на нихъ, возмущаемся и готовы обвинять въ этихъ страданіяхъ всхъ, только не себя: т. е. тхъ, которые производятъ ихъ. У человка ракъ, и мы ужасаемся на его страданія, да посмотрите на прошедшую жизнь его, и вы увидите, что не смотря на вс предостереженія, которыя давалъ ему законъ жизни, онъ старательно длалъ себ его. Люд[и] умираютъ безъ помощи въ страшныхъ мученіяхъ на желзныхъ дорогахъ, на поляхъ сраженій, на корабляхъ, въ тюрьмахъ. Да кто же сдлалъ эти войны, дороги, корабли, тюрьмы, и кто гналъ этихъ людей туда? Но нтъ, отвчаютъ на это, есть люди, которые наслдовали страшныя мучительныя болзни отъ предковъ, есть люди, которые никакъ уже сами ни въ чемъ не виноватые, что попали подъ вагоны и въ тюрьмы, на войну. Но дло не въ виноватости, а въ причин страданій, и причину эту намъ нельзя не видть. Если бы люди любили другъ друга – не могли бы одни изъ нихъ умирать съ голода, не было бы войнъ, тюремъ, не было бы возможности прозжающимъ задавить человка. А если я участвую въ порядкахъ, мучающихъ людей болзнями, голодомъ, тюрьмами, ранами, крушеніями, то причины страданій, которымъ подверженъ и я, очевидны, они во мн, въ моей жизни.