Полное Затмение

Ширли Джон

— Ваше имя?

Стиски.

Он едва успел прикусить язык. И отчаянно испугался: это не было случайностью. Его изводило отчаянное желание назвать себя.

Охранник оказался синеглазым блондином. Синие глаза сузились. Вероятно, охранника насторожило молчание Свенсона.

— Джон Свенсон.

Охранник кивнул, продолжая смотреть на него глазами-щёлками.

— Полковник уже ждёт вас. Сказал, чтобы вы прошли в часовню.

Синие глаза спокойно, без прежнего подозрения, смотрели на него. Взгляд стал оценивающим, уверенным. Вокруг глазниц завивались длинные, мягкие, точно у ребёнка, светлые волосы.

— А где часовня?

Охранник показал. К северо-востоку от воротец, полускрытая дубами,

окаймлявшими границу имения. Свенсон глянул туда, и в кишечник ему точно ледяная игла вонзилась.

Часовня была красива. И пугала его. Двигаясь, как заводной болванчик, он побрёл к ней.

Часовня была простенькая, из светлого дерева, с витражными окнами. С такого расстояния он не различал изображений.

Часовня выглядела подчёркнуто скромной в тени высоких дубов, под омелами и лишайниками. Свенсон срезал путь через лужайку, и туфли его смочила утренняя роса. Травы благоухали. Он вздрогнул. Утро выдалось холодным, промозглым. Под дубами клубились туманные метёлки. Вступив на крыльцо часовни, он услышал, как шелестит занесённая ветром на ступени опаль. Часовня оказалась просторнее, чем он сперва подумал. Тут хватило бы места для двухсот человек.

Дубы едва слышно поскрипывали на ветру.

Дубы, подумалось ему. Деревья друидов.

Он толкнул выкрашенную зелёной краской дверь часовни.

За ней обнаружились двое нацистов в полной эсэсовской униформе, коленопреклонённые перед алтарём. Головы их, выстриженные под горшок, опустились долу в молитве.

По одну сторону алтаря стоял полковник Уотсон, в опрятном сером костюме и плаще, лицо его раскраснелось от холода. По другую сторону на кафедре сидел Сэквилль-Уэст, склонив голову, и держал в руках шляпу.

Над алтарём имелась профессионально сработанная, но безвкусная картина маслом, размерами двадцать на восемь футов. Картина изображала Иисуса на троне, лицо его было суровым, насупленным, как у судьи. Нимб Иисуса состоял из дубовых листьев. У подножия трона сидели Рик и Эллен Крэндалл в белых сутанах; художник лишь слегка приукрасил их внешность. За картиной высился крест из светлого дерева, и на пересечении столба с перекладиной был выгравирован Железный крест размером не больше серебряной долларовой монетки. По обе стороны кафедры свисали знамёна: «Олд Глори», флаг Конфедерации и ещё один, которого Свенсон не узнал, поскольку инсигнии были отвёрнуты. В серебряной вазе скромным приношением стояли у алтаря белые тюльпаны.

Помещение озарял розоватый свет, пробивавшийся сквозь витражи. Он взглянул на окна и не узнал фигур святых.

По стенам по обе стороны скамей висели картины. С порога Свенсон не разобрал, какие, но у него осталось впечатление, что сюжеты их невротически усложнены и аллегоричны, а персонажи галлюцинаторными скопищами клубятся на небесах.

У Свенсона отнялись ноги. Зрелище зачаровало его. Не дури, повторял он себе. Не будь ребёнком.

Но он оставался, где стоял, пока Уотсон не увидел его и не поманил к себе.

Он прошёл по проходу между пустых скамей туда, где в безмолвной молитве преклонили колени и чёрные спины перед алтарём два нациста в полностью аутентичной униформе СС середины двадцатого столетия.

Уотсон выступил из-за алтаря и, двигаясь преувеличенно тихо, будто его пленила святость мига, спустился в проход. Затем сделал знак Свенсону сесть на третью скамью от начала ряда.

Мужчины умостились на жёстких деревянных скамьях.

— Сэквилль-Уэст пожелал твоего присутствия, — сказал Уотсон — скорее проворчал, чем прошептал.

— Присутствия при чём?

Уотсон хмыкнул и мотнул головой в сторону парочки нацистов, достойной пропагандистского плаката.

— Да мы тут двух этих олухов должны инициировать... — Он пожал плечами. Движение получилось столь резким, что Свенсон понял: полковник раздражён, практически

разъярён. — Тут парень по фамилии Строулинг, из Айдахо. Он прибился к одному из наших приходов в округе Ориндж. Какой-то администратор облажался, и этого Строулинга пустили на собрания инициатов ВА, на Особые Службы, короче, куда только можно. Он в полном восторге. И тут оказывается, ты прикинь, что он член Народной партии белых национал-социалистов! Конечно, мы понятия не имели. Нам такие чурбаны в инициатах без надобности... но каким-то образом он ухитрился пройти сквозь сито. Он подбил своего дружка, вот этого, который на коленях рядом с ним, и они сюда заявились. Просто прикатили к этим грёбаным воротам на рассвете и сказали, что желают видеть Рика Крэндалла. Узнали, что на него совершено покушение, и напросились в телохранители! — Голос его сочился презрением. — И ты глянь, как они вырядились! У ворот Клауди-Пик — в этом! Как старомодные нацисты двадцатого века! Иисусе, да если б тут крутился какой-нибудь репортёр.. — Он только головой покачал. — Естественно, к Рику мы их не пустили. Охрана разбудила нас с Сэквиллем-Уэстом, и мы сходили поговорить с Риком. Он сказал, пускай помолятся Господу, ну и вот, они здесь. Не знаю, зачем Сэк тебя вызвал...

Свенсон чувствовал на себе взгляд Уотсона.

— Но думаю, для тебя это тоже своего рода инициация. Не такая, как для этой парочки...

Свенсон кивнул. Он сидел, точно деревянная фигурка, вырезанная в скамье, вспоминал Второй Круг, Службы, ритуальное великолепие. И чувствовал, что теряет себя.

Из секретной записки Фрэнка Пэрчейза Квинси Уитчеру

Я считаю, что тебя может заинтересовать нижеследующее письмо Стиски Энсендесу. Падре Энсендес в то время находился в тюрьме. Письмо так и не было отправлено. Мы обнаружили его при обыске вещей Стиски.

... на самом деле я никогда не верил в Бога. Решив присоединиться к Церкви, я «приглушил недоверие», как поступает читатель увлекательного романа. Пока читаешь книгу, веришь в реальность её субъективного мира, но, разумеется, отдаёшь себе отчёт, что он вымышлен. Но, приступая к чтению, ты вынуждаешь себя поверить в него, ведь тебе нравится ощущение чуда, сюжетной сложности, отвлечения от повседневных дел. Таково же и моё восприятие Церкви. Церковь — женского рода. Было дело, я влюбился в одну женщину, но знал, вопреки всем её уверениям, что она меня не любит. Я выдумал эту любовь и сам понимал это, но принудил себя поверить, потому что мне так было легче. Церковь написала самой себе тысячу томов любовных писем, в форме житий святых и так далее, во всех проявлениях церковной литературы. Церковь — красочная фантазия. Сопряжённая с этим казуистика представляется мне безвредной. Она образует базис, с которым мы работаем, дабы помогать бедным. Я желал помочь тем, кого видел вокруг, и это привело меня сюда. Иногда, впрочем, я размышляю, нет ли более сложных, подспудных мотивов. Сусальное великолепие Церкви, гламурная патина на ритуалах, уютное в своей домашней затхлости одиночество иезуитской библиотеки, аскеза столь основательная, что она стимулирует наше самолюбие. В большинстве ситуаций, однако, ритуальная пышность церковной оснастки тяготит и раздражает меня, словно не в меру толстый слой косметики на лице стареющей парижской шлюхи...

Как видишь, наш «Свенсон» испытывает глубокую психологическую потребность в ритуалах. Чем драматичней ритуал, тем для него лучше. И вновь отмечу, что эти предпочтения — палка о двух концах. Меня тревожит, как бы неофашистская пышность Служб тренировочной программы Второго Круга ВА не очаровала его. В личных беседах он отрицает собственную религиозность, а в прошлом восставал против неё, но действия его в конечном счёте выдавали глубокую преданность Церкви, пока его не лишили сана. Если у него разовьётся аналогичная невротическая привязанность к ритуалам внутреннего круга ВА, мы можем его потерять...