Полубородый
Шрифт:
Потом за нами прислали какого-то юного прыща, который разговаривал ещё мальчишеским голосом. Он собирался просто погнать нас своей дубинкой, изображая конвой, но потом всё же увидел, что человек на одной ноге не может идти, не опираясь на плечи двоих спутников. Для Гени и это было затруднительно, а хуже всего было то, что люди потешались над ним, как над собакой Криенбюля, когда она ходит на задних лапах. Теперь тут собралось ещё больше народу, чем раньше, молодые мужчины и мальчишки, человек двадцать или тридцать. Некоторых я знал; там были Айхенбергер, Мочало и старший из мальчишек Штайнемана; вот уж я не знал, что он тоже входит в звено Поли. Полубородого я не увидел, но позднее всё же заметил его, немного
На стуле сидел, широко раскинув колени, дядя Алисий, в ярко расшитом камзоле, выкроенном, должно быть, из похищенного алтарного покрывала. Его штанины теперь были подвязаны не соломой, а шёлковыми лентами, а когда он повернул ко мне голову, я увидел, что и на глазу у него новый клапан, уже не из ткани, а из серебра, и на нём он велел нарисовать себе глаз, так что казалось, будто он видит тебя и этой стороной, хотя под клапаном была лишь дыра.
Я с самого начала так и думал, что никто иной не мог быть тем таинственным колонелло, и оказался прав. Он вёл себя как большой генерал, который только из милости якшается с обыкновенными солдатами. Нас двоих он соблаговолил заметить лишь тогда, когда мы очутились прямо перед ним; дорога сюда была для Гени сущей пыткой. Кто-то принёс ему большой плетёный короб, на который он мог бы сесть, но Алисий жестом отогнал желающих помочь. Он смотрел на нас так, будто обнаружил на кочане капусты двух улиток, и с притворным дружелюбием сказал:
– Неужто и впрямь мой неудачливый племянник почтил нас своим присутствием. Или ты преодолел свою трусость и хочешь добровольно поступить на службу?
Если он хотел одарить меня обидными прозвищами, ради бога, я привык и к худшему с его стороны, но он не дал Гени возможности сесть, и это было так гадко, что во мне мгновенно вскипел гнев и я себя уже не контролировал. Я бросил брата стоять одного, даже не предупредив его, и он чуть не упал; тот парень, что привёл нас, успел его подхватить. Я шагнул к Алисию, взялся за столик и стряхнул с него мясо на землю. Потом принёс столик Гени и сказал:
– Вот, можешь присесть.
При этом я стоял к Алисию спиной, поэтому не могу сказать, вскочил ли он и потом снова сел, или он настолько владел собой, что просто остался сидеть. Вокруг установилась тишина, и все взгляды обратились в его сторону: видимо, все ожидали, что он раскричится или отдаст приказ для ужасного наказания. Но дядя Алисий улыбнулся, как улыбаются проказам маленького ребёнка, у которого ещё недостаточно разума, чтобы сообразить, какую глупость он делает.
– У тебя есть две возможности, Евсебий, – сказал он. – Либо ты поднимешь мясо, либо оставишь его на земле. Мне всё равно. Это теперь ваша еда, и пока вы здесь у меня в плену, ничего другого вы не получите. Но если ты и твой брат хотите лучше поголодать несколько дней, я не буду иметь ничего против.
– Я тебе не пленный! – крикнул я, и дядя Алисий улыбнулся ещё дружелюбнее и сказал:
– Тогда беги отсюда. И посмотришь, что будет с твоим братом.
Если бы я был один, то, наверное, продолжал обороняться. Или я всё-таки надеюсь, что продолжал бы обороняться. Но поскольку это касалось и Гени и поскольку я знал, что дядя Алисий ему никогда не простит, что он его тогда выгнал из дома, и захочет сделать ему ещё что-нибудь, из-за всего этого гнев вытек из меня, как вода из опрокинутого ведра, и осталось только бессилие. Алисий улыбнулся ещё шире и сказал:
– А теперь подбери-ка вашу еду. Не хватало ещё, чтобы урчание ваших желудков не давало нам ночью спать.
Никогда я не был борцом, и солдатом мне тем более уже не стать, но теперь
Потом они отвели нас в сарай, теперь это была наша тюрьма. Ей не требовались толстые стены, и охрану они не выставили, потому что знали: я не убегу; угроза, что с Гени что-нибудь случится, была крепче любых цепей. Они разрешили мне набрать сухих листьев, чтобы сделать Гени какое-никакое ложе, и разрешили отвести его в лес помочиться; вырыть в сарае отхожую яму они не потрудились. Голодать нам не пришлось, у нас ведь было мясо. Я предпочёл бы его снова выблевать, но Гени сказал, что ослабеть от голода было бы лишним, никогда ведь не знаешь, для чего тебе ещё потребуются силы. О том, что происходило снаружи, мы могли судить только на слух. По команде Алисия – «Assalto!», опять это «Assalto!» – его приспешники приступили к работе, я всё ещё не мог себе представить, что это была у них за работа. В какой-то момент они вернулись, а ещё позже пели – по всей видимости, сидя у костра.
В нашем сарае становилось всё холоднее, но укрыться нам было нечем, и никто нам ничего не принёс. Это был чуткий сон на жёсткой земле, как бы мы ни пытались умоститься поудобнее. Всё-таки странно: корова или собака, вообще все животные могут спать где угодно, и только человеку требуется что-то мягкое, если он не собирается бодрствовать всю ночь.
Часть мяса мы сохранили на следующий день, но когда к утру установилась тишина, неожиданно явился Полубородый с двумя мисками овсяной каши. Гени не ответил на его приветствие, миску взял, не поблагодарив и не глядя при этом в лицо Полубородому. Было заметно, что он больше не хочет иметь с ним ничего общего. И Полубородый говорил, обращаясь ко мне.
– Твой брат не хочет со мной говорить, Евсебий, – сказал он, – и это меня не удивляет. Я надеюсь, когда-нибудь он поймёт, что я не примкнул к звену Поли и тем более к Алисию, а здесь я совсем по другой причине. Я против Габсбургов, и с ними у меня открытый счёт; чтобы его оплатить, не хватит и десяти жизней. Любой Габсбург, неважно, какой из них, мой враг, и чтобы отомстить им, я готов заключить союз даже с чёртом. Можешь передать это твоему брату.
Про «передать» он, конечно, говорил не в прямом смысле; Гени ведь сидел рядом на земле и сам всё слышал.
– Вчера я ходил в нашу деревню, – продолжал говорить Полубородый, – и Чёртова Аннели показала мне, куда ты положил ногу Гени. Я её принёс и охотно бы вернул ему.
Гени хотя и делал вид, что ничего не слышит, но тут он вздрогнул и даже протянул руку.
– Мне очень жаль, что приходится его разочаровать, – сказал Полубородый, – но было бы неправильно, если бы я это сделал. Поскольку Алисий немедленно велел бы снова отнять у него ногу. Он опасный человек, а с тех пор, как столько людей его слушаются, стал ещё опаснее. Поэтому я придумал, как его немного смягчить.
Гени презрительно фыркнул, это был такой способ возражать Полубородому, который продолжал делать вид, что говорит только со мной.
– Ты можешь передать твоему брату, – сказал он, – мне не приносит радости, что приходится вести с Алисием переговоры, я могу лишь надеяться, что моя ложка достаточно длинная.
Вот это насчёт ложки я не понял, и Полубородый объяснил:
– Ты же знаешь эту пословицу: «Кто садится завтракать с чёртом, должен запастись длинной ложкой». У каждого чёрта есть своё слабое место, у Алисия это тщеславие. Он хочет красоваться не только перед своим отрядом, но и перед всей страной, а лучше всего и сто лет спустя или тысячу. Я ему скажу, что никто не позаботится о его славе лучше, чем ты.