Полубородый

Левински Шарль

Отряд, приближавшийся внизу по дороге, был небольшой, но зато впечатляющий. Тогда в монастыре рыцари по сравнению с этими больше походили на конюхов. Чего стоил один только знаменосец, который нёс флаг с красным львом, вставшим на задние лапы. Он был разодет так, как я ещё никогда прежде не видел. Они ехали шагом, неторопливо, с ними были и пешие, и им не приходилось бежать. Вслед за знаменосцем гарцевал сам герцог, не на боевом рысаке, как можно было ожидать, а на изящной сивой лошади; она двигалась, как мне ещё никогда не приходилось видеть: при каждом шаге высоко поднимала передние ноги, будто танцевала. В гриву лошади были вплетены цветные шнуры, а попона под седлом свисала чуть ли не до земли. На герцоге был жёлто-красный камзол, это цвета Габсбургов, а мантия поверх камзола была из белого меха с чёрными пёрышками, не представляю, от какого зверя этот мех. За ним ехали на чёрных лошадях всадники

с фанфарами, но не играли, а упирали инструмент в бедро; я думаю, они получали сигнал дуть в фанфары, только когда процессия вступала в деревню или в город а здесь, у Главного озера, как они, наверное, думали, никто не живёт и некого оповещать о своём прибытии. За ними ехали три всадника в длинных красно-жёлтых накидках, со знаками власти и значительности, положенными господам. У одного впереди на луке седла был турнирный рыцарский шлем герцога, с перьями и гербовым львом из блестящего металла; я даже вообразить не мог, как можно с такой тяжестью на голове скакать вперёд в поединке. У второго был резной жезл из очень тёмного дерева, он держал его вытянутой рукой перед собой, что наверняка было нелегко, если приходилось так делать всю поездку. Этот жезл, как мне однажды объяснял Хубертус, служил знаком того, что его обладатель является высшей судебной инстанцией, назначенной напрямую королём. У третьего всадника на кулаке сидел сокол в кожаном чепце, закрывающем глаза; я не знаю, имеет ли и это своё значение, кроме того, что соколиная охота – это что-то особо аристократическое. За теми тремя с их знаками отличия следовали вооружённые, среди них наверняка были и солдаты, которых прислал герцогу фон Хомберг; они-то и выдали Алисию весь план. Вооружённые были двух видов – конные, всегда по двое рядом; я ещё помню, как подумал тогда: «Сейчас им придётся ехать вплотную друг к другу, так сильно сужается тут дорога». И замыкавшая колонну дюжина пехотинцев, тоже идущих попарно, с оружием на плече.

От того места, которое мы могли видеть с нашего скалистого выступа, было недалеко до Главного озера, и я подумал, что сейчас дядя Алисий отдаст приказ отрезать отряду дорогу. Гени тоже так думал и в последний раз попытался предотвратить несчастье. Он убеждал Алисия, что будет большой ошибкой то, что тот задумал; что продолжительный мир дороже короткого триумфа и иногда достойнее отдать противнику победу в сражении, но зато выиграть войну в целом.

Я не ждал пользы от его уговоров и думаю, у самого Гени тоже не было такой надежды, но, к моему удивлению, Алисий, казалось, действительно заколебался. Люди с топорами выжидательно смотрели на него, но он отвернулся от них и задумчиво смотрел на Гени. Чёрт умеет сделать любое выражение лица, какое захочет. Пауза всё затягивалась, и я про себя взмолился: «Боже правый, продли это ещё немного, тогда Алисий пропустит момент и герцог проедет мимо Главного озера». Но в этот миг раздался ещё один крик сыча, на сей раз с другой стороны, и лицо дяди Алисия преобразилось, превратившись в одну большую, победную ухмылку.

– Оп-пля! – сказал он и медленно закрыл свой здоровый глаз. А потом громко выкрикнул: – Assalto!

Топоры в едином широком взмахе обрушились на колья, каждому из мужчин понадобилось не больше двух ударов. И штабеля брёвен и кучи камней пришли в движение с грохотом, который тогда разнёсся по всей округе, как эхо небольшого горного обвала. Брёвна и камни сползали и скатывались вниз по склону, всё быстрее, к краю, через край, было слышно, как они бьются внизу о дорогу, а потом начались вопли.

И дядя Алисий тоже издал крик, больше похожий на рёв дикого зверя, чем на голос человека, потом он побежал со своей полубардой со скалистого выступа вниз, к крутой тропинке в сторону Главного озера. Оттуда ещё долго доносился его смех, ещё и потом, когда я, собственно, уже давно ничего не мог слышать.

Позднее я узнал, что последний крик сыча издал Поли – как сигнал того, что герцог очутился в самом узком месте, там, где некуда уклониться от обломка скалы или от бревна.

Восемьдесят вторая глава, в которой гибнет множество людей

Когда Аннели рассказывает про чёрта, её истории почти всегда заканчиваются так: и снова ему удалось ввергнуть человека в беду; он гулко смеётся, как может смеяться только чёрт, и это конец рассказа. Правда, Аннели наскоро подвешивает в конце завершение: «Тут большая летучая мышь подхватила человека своими когтями» или «земля разверзлась, и он провалился прямо в преисподнюю», но она и сама себя при этом не слушает толком, а думает уже о том, какое следующее кушанье перед ней поставят. А что там стало дальше с человеком, который попался на уловку чёрта, она не рассказывает. А я мог бы ей сказать. Я сам это сегодня

испытал. Это рвёт у тебя сердце из груди.

Дядя Алисий хотел не просто перекрыть дорогу герцогу, и ни я, ни Гени не заметили, что с самого начала он задумал другое, куда худшее, и если бы он был настоящий чёрт, а не только его половинка, его план осуществился бы. Настоящий чёрт не пошёл бы на поводу у своего тщеславия и не спас бы тем самым жизнь герцогу, а случилось именно так. Это «оп-пля» Алисия и составило разницу, то короткое мгновение триумфа, которое он позволил себе перед своим «Assalto!». Если бы он отдал тот приказ тотчас по сигналу Поли, в тот самый миг, тогда бы лавина, которую он подготовил, задела и герцога, и он был бы сейчас мёртв, как и все остальные. Но Алисий промедлил на одно лишнее мгновение, ровно настолько, чтобы сощурить глаз и язвительно ухмыльнуться в сторону Гени; и этого мгновения хватило, чтобы всё изменить. Когда началась атака, герцог и два его форейтора уже миновали узкое место, и камни с брёвнами падали уже позади них. Его сивая лошадь от испуга встала на дыбы, как мне рассказывали, но герцог оказался хорошим наездником и удержался в седле. Он лишь на миг оглянулся на свою свиту, а потом отдал приказ, и эти трое галопом ускакали вперёд. Алисий говорит, что бегство вообще типично для трусости Габсбургов, но я рад, что выжили хотя бы эти трое, и без них было убито достаточно много людей.

Свите не повезло. Когда у них над головами загремело, они подумали, что их настигло землетрясение или горный обвал, если у них вообще было время хоть что-то подумать; многие были убиты в первый же момент. Другие, с перебитыми костями или придавленные рухнувшими конями, увидели людей, бегущих к ним, и подумали, что кто-то спешит к ним на помощь. Но бежали к ним не добрые самаритяне, а камрады дяди Алисия. Он не обманул и в этом пункте, они действительно явились, но не к другим наверх, на поляну. Они прятались в лесу и в разрушенном доме и подоспели не помогать, а убивать. Тех немногих людей из герцогской свиты, которые ещё оставались в седле, они стаскивали на землю своими полубардами, раненым они вонзали пики в живот, а кто ещё и верещал, тому раскраивали череп боевыми дубинками, в том числе и своим камрадам, которые выдали им план герцога. Когда дядя Алисий добежал до них, из отряда не осталось в живых никого, и он сильно огорчился; убивать доставило бы ему больше радости, чем всё остальное. Но тем неистовее он потом участвовал в разграблении колонны.

На крутом спуске Гени со своей искусственной ногой продвигался плохо, и нам с ним понадобилось больше времени на дорогу, чем всем остальным. Но даже если бы мы могли бежать или лететь, это бы ничего не изменило; то, чего не должно было случиться, случилось, а вернуть мёртвых к жизни мы не могли, это могут только самые святые из святых.

– Это я виноват, – то и дело повторял Гени, хотя случившееся уж действительно было не его виной, а виной дяди Алисия. Но я никак не мог его успокоить.

Когда дела действительно плохи, всегда требуется какое-то время, чтобы пережитое попало к тебе внутрь; оно всё громче стучится в дверь, а ты всё не хочешь его впускать. Но оно сильнее любой двери, и в какой-то момент ты уже не можешь его удержать, и тогда ужас настигает тебя тем больнее.

«И пал он на шею брату своему и плакал», – читал нам когда-то вслух господин капеллан, но такое пришло только позднее. А поначалу я очень долго не мог плакать, хотя дело было действительно хоть плачь. В тот день я увидел такое, чего вообще никогда не бывает. Не может быть.

Я был готов к тому, что окажется много мёртвых. Что могут мне сделать мёртвые, думал я, в конце концов, я достаточно долго работал на старого Лауренца. Единственное, что не доходило до моего сознания и что настигло меня как пинок в живот, – почти все были голые. Обнажённый труп – я не могу объяснить, почему мне так кажется – более мёртвый, чем одетый. Такое ощущение было не у меня одного, его разделяют все люди, иначе мёртвых при погребении не заворачивали бы в саван или не заказывали бы для них дорогие гробы. Здесь об этом никто не подумал. Заслуженные вояки, как сказал однажды дядя Алисий, ничего не делают вполсилы и вполдела. Теперь я знаю, что они верны этому правилу и когда грабят трупы. Их нацеленность на дорогостоящую одежду и обувь ещё можно понять, но даже с простого солдата они сняли последнюю тряпку, никогда ведь не знаешь, не спрятан ли под ней кошель с последним заработком. И одежда – ещё не всё, что они отняли у своих жертв. Это было ещё далеко не всё. Говорят, что в смерти все люди одинаковы, но разница есть, и сегодня я это узнал. Я узнал, что по трупу видно, кто в жизни был богатым, а кто бедным. Если у трупа отрублен палец или несколько пальцев, значит, он носил золотые кольца, а у грабителей не было времени стягивать эти кольца с мертвеца.