Полынь
Шрифт:
— Напасть нынче, — проворчала она, увидев вошедших и жалуясь кому-то.
Девушка, которая катила бидон, рыженькая, с мелкими белыми зубами, сверкавшими из-под веселых губ — очевидно, к ней обратилась рябая, — спросила торопливо и шепеляво:
— Чем докажете, что ребенок не ваш?
Иван растерялся. В затылок ему часто дышала Шура.
— На одной станции подкинули. У меня есть документы: я служил на Первом Белорусском фронте. Вот, отметки везде есть, — голос Ивана задрожал. — А у нее нет ничего, —
— Из колхоза, что ли? — спросила рыженькая, неулыбчиво глядя на Шуру.
— Из деревни, — сказала Шура, моргнув.
Рябая читала, шевеля губами, не отрываясь, раз десять подряд документы Ивана, сличала фото с оригиналом и, глядя в пол, сказала твердо:
— Места нету. Ясли забиты, вы же видите. Мы ничего не можем, товарищи, поделать.
Рыжая девушка посмотрела на пришедших по-прежнему подозрительно, пошевелила рукой документы на столе и, переступив ногами в валенках с галошами, сказала:
— Треп разводят, тетка Вера, ихний это ребенок. Врут!
— Не может их быть, — сказала твердо и авторитетно тетка Вера.
Не столько по документам, не столько по их словам, а чутьем опытной, перевидевшей многое на свете женщины она поняла: это был чужой ребенок.
— Что делается на белом свете! — сказала возмущенно рыжая, отворачиваясь.
Появилась еще одна женщина, маленького роста, с ясными робкими и болезненными глазами, халат на ней сидел дыбом, неуклюже, как на рогатине; она сказала, кивнув на чердак:
— У восьмерых сыпь опять, ужас невозможный.
— У кого?
— Все у девочек.
— Так! — сказала тетка Вера, сжала кулаки, положила их упрямо на стол и посмотрела на них.
— А мальчонку рахитного в больницу справьте, — строго произнесла маленькая женщина, говоря своим взглядом Ивану и Шуре, что ей не до них, чтобы рассматривать, потому что много дела.
— Надо справить, — приказала тетка Вера рыжей: — Раскрути дите, свешай, обмой, — и вышла из комнаты, тяжело волоча ноги, на пороге обернулась. — Имя дали?
— Есть! — сказал Иван.
Тетка Вера, вздохнув, пристально посмотрела на молодых людей и вышла.
— Обождите, запишу ваши адреса, — сказала рыжая, уже не глядя на них.
— У нас нет адресов, — сказал Иван.
— Тогда фамилии. Кладите, чего вы! — прикрикнула она грубо-насмешливо на Шуру.
Шура, нагнувшись, положила ребенка на продранный диванчик. Рыжая быстрыми, ловкими руками стала раскручивать его. Выражение доброты появилось в ее лице, но не к ним — к ребенку. Ребенок сразу перестал скулить и затих.
— Мочится нормально? — спросила рыжая.
— Вроде, — кивнула головой Шура.
— Навроди Володи, — хмыкнула маленькая женщина.
— Уходите, — сказала рыжая, записав в толстый журнал
— Ну, до свиданьица, — сказал Иван извиняющимся голосом, держа шапку в обеих руках.
Рыжая не ответила; согнувшись, что-то делала с ребенком.
…Прошли они шагов сто и, не сговариваясь, остановились. Свернули с дороги под стену развалины, тут не так задувало.
Плохо слушающимися пальцами Иван закурил. Обоим было тоскливо, словно что-то потеряли. Молчали долго. Смотрели в разные стороны.
Шура спросила:
— Что, Иван, загорюнился?
Он шваркнул кулаком по исхлестанной пулями стене.
— Сволочновато вроде… У них и так под завязку.
— А что ж делать-то?
— Видала, какая там рыжая?
— Радости им мало, да и нам с ним тоже.
— Фронт, — точно эхо отозвался Иван.
Он раздвинул ноги и Долго, думая, глядел в землю. Потом положил около стены почти пустой вещмешок и пошел назад. Спустя немного появился с ребенком. На крыльце показались две женщины в белых халатах.
А он, засовывая в карман шинели пол-литра молока, сказал громко и несколько торжественно:
— Четыре кило весит. Что-то да значит!
Через час далеко за спинами у них остался город.
Шли большаком. Изъеденный оттепелью, излизанный сырыми ветрами, толокся под сапогами в мелкое крошево снег. Пятнами, рыжими плешинами темнели бугры, впереди и с боков сине громоздились леса. Разбитый снарядами дуб около самой дороги — лет двести прожил на свете — обрастал молодыми сучьями.
— И война не взяла, — указал глазами на дуб Иван.
Шура оглянулась назад, укачивая ребенка, попросила:
— Погоди. Не могу, заморилась. Руки мерзнут.
— Дай-ка жителя.
— Нет. У тебя будет плакать. Я ничего. Маленько постою только. А куда мы придем?
— Куда-нибудь.
Иван подкинул повыше вещмешки, надвинул чуть ли не на нос шапку. В голове плавала путаница. «Гордый, могли бы у сестры остаться». Сердце хотело видеть хорошее, а злое отскакивало; за четыре военных года должно бы оно опустошиться — такими бывают одни черные пни, жалкие остатки могучего леса после пожара, — оно же призывно и радостно билось под сукном шинели.
В голову полезли какие-то хмельные мыслишки. Он-то слабым себя еще перед жизнью не чувствовал… Он глядел перед собой, на обожженную землю, и сызнова полымем встали в памяти картины войны. Холодная ночь на левобережье Днепра… Он ползал на животе, минируя, — одинокая душа перед бедами; потом ощущение своей силы на земле, когда, казалось, недоступный смерти, он проходил с оружием в руках по горьким дорогам и полям России, — не забудет, пока живой.
— Что ты молчишь? — донесся до него наконец голос Шуры.