Полынь
Шрифт:
Иван, сняв гимнастерку и сапоги, осторожно лег с краю на кровать и закрыл глаза, слушая тишину. Шура копошилась в углу, на полу около стены. Огонек в фонаре «летучая мышь» едва тлел, выгорал остаток керосина, тени сгустились в избе, и был виден только кружочек света на столе, и чуть-чуть светлело окошко. Перебежав по полу босиком, поеживаясь от холода, Шура быстро дунула в закопченное стеклышко фонаря; тьма тотчас сгустилась, стало хоть глаз выколи; она ощупкой, затаив дыхание,
Иван приподнялся, вглядываясь, позвал:
— Иди сюда… Шур? А, Шур?
Послушал. Ветер тонко, уныло и досадуя на что-то, шептался за стеной, а больше не доносилось никаких звуков, только за печкой заговорил сверчок.
Полежав немного, он снова приподнялся, спустил ноги на пол, неуверенно пошел с вытянутыми руками.
Иван присел на корточки посреди хаты, вгляделся: голова Шуры смутно виднелась близко от него.
— Не шуми, дуреха. Мы все оформим… чин чином. В сельсовет сходим, распишемся, — пообещал он прыгающим голосом.
— Тогда и разговор будет.
— Дело же не в бумажке!
— Не задуряй. А то тетку кликну.
— Да ты на кровать ляжь. И пацана тоже туда возьми.
— Нам и тута ничего.
— Дура! Иди на кровать, — сердитым шепотом, задержав дыхание, прошипел он во тьму.
Молчание было долгим. Ивану надоело так, на корточках, он поднялся и тогда услыхал Шурин шепот:
— Стой, счас мальца перенесу.
Она перескочила на кровать. Иван приблизился на дрожащих ногах к кровати, дыхание у него смешалось, он пробормотал:
— Не обману… Что мне тебя обманывать? Ты пойми… Так получается. Люблю… такого слова никому не говорил еще…
Руки его оттолкнула слабо, бездумно, подчиняясь им, выпалила скороговоркой:
— Обдуришь. Все вы такие… Уйди!
А сама обомлела, потерлась щекой о его горячую небритую щеку, как-то звеняще, но не зло, прошептала в ухо:
— Уйди же, паразит.
У Ивана в глазах запрыгали искры.
— Я не гулящая. Коли жениться хошь, коли по-хорошему… так я подумаю. — А так не хулигань.
Иван отошел к порогу и сел впотьмах на что-то мягкое.
Шура все еще прижималась к стене, смутно и загадочно белея лицом. Ивану казалось, что она смеется; он прислушался: билось только его сердце и пилил сухо сверчок за печью.
— Ладно, не бойся, — сказал он серьезно. — Мы тогда свадьбу справим. У меня чекуха спирта имеется. Хорошо?
— Свадьба ж другое дело, — отозвалась. — И расписка.
Иван лег на разостланную шинель.
Луна выплыла из туч, круглая, ясная, добрая, заглянула в окошко, и в избе посветлело сразу.
Утром разбудили его воробьи, чирикавшие за стеной. Около печи
Печь уже была истоплена. Мария Кузьминична и Шура ждали его. На столе парил чугунок картошки, лежали ломтики хлеба, огурцы в миске.
Ребенок, распеленатый, видимо покормленный, бусинками глаз смотрел на Ивана.
— Ух какой бутуз! — сказал Иван и, большой, нескладный, остановившись над этим крохотным человечком, потрогал его пальчики.
Шура, покраснев, отвернулась.
— Иди умойся, Иван, — сказала Мария Кузьминична, вопросительно посмотрев на нее. — Полей ему, Шур, — добавила она.
В сенцах, протекая сквозь щели, бились пыльные золотые дорожки, под стеной квохтала курица, и было хорошо, в самом деле как дома.
Пробежал по сеням в избу Митька и с обычным, прижившимся выражением испуга на лице открыл дверь.
За завтраком Мария Кузьминична нет-нет украдкой бросала взгляд то на Шуру, то на Ивана и все угощала их, вздыхая:
— Ешьте, картошки еще много.
Митька положил сушить на загнетку мокрые ботинки и, поеживаясь, сверкая глазами, уписывал за обе щеки. Успел, видимо, исколесить все село.
Когда кончили еду, Иван поблагодарил хозяйку и сказал Шуре:
— Пошли, на село глянем.
— Я постираю. Белье на нас, глянь, все грязное.
Иван подумал с теплотой: «Семья вроде у меня».
Шура у порога шепнула ему в ухо:
— Мы тут останемся?
— Будет белка, а свисток найдем, — загадочно пообещал Иван.
Он вышел с Митькой на улицу. Капель уже цокала вовсю, в лунках сизо пенилась вода, ветер морщинил синие лужи, в темных голых липах стоял оглушающий вороний крик.
Тощий бесхвостый петушишка орал напропалую на клетке дров. Плетни, срубы хат, мост через овраг посреди села — все слюдянисто сверкало, точно обмазали черным лаком. Сквозь зыбисто морщинящую воду дорога проглядывала голубизной крепко впаянного в землю льда. С пригорка в овраг бешено ярилась вода, чисто звенели, сшибаясь друг с другом, мелкие льдинки.
«За ночь все сломало!» — Иван огляделся.
Свернул к скотному двору, увязшему в огромных кучах навоза. Ворота были распахнуты — оттуда вместе с сивым паром летел голодный коровий рев.
Картина была тоскливая: коров привязали, чтоб не упали совсем, — бескормица…
У одной, рыжей, шершавый язык вывалился наружу, по белому пятачку на лбу сочились падающие сквозь пыльное оконце солнечные брызги, страшно сутулилась обтянутая кожей спина, с немым укором смотрели лиловые глаза. Подошел старик в шубейке.