Полынь
Шрифт:
Мальчик подошел ближе, прижал к груди тонкие руки. Он страшно побелел, губы дрожали, но слез в глазах не было, в них тлел сухой огонь, и с решимостью прошептал:
— Ей-боженьки, могу всякую работу, только возьмите, я все вам мигом, я работы не гнушаюсь. Я уже всякую спытал! Дя-де-енька-а! — вдруг вскрикнул он высоким, горловым голосом: — Некуды назад-то. Возьми, товарищ! Им самим как жить? Сами еле прокормются, — он всхлипнул.
— У нас у самих ни кола ни двора, — сказал Иван.
Мальчик уже весь дрожал, точно в лихорадке,
— Дядя не муж этой женщины?
— Не, на квартире у него. — Глядя далеко в поле, хватаясь за последнюю возможность, мальчик сказал невыносимо тоскливо: — Могу, дядь, сапоги чинить.
Шура посмотрела мальчику в худое лицо и моргнула ему: мол, ничего, проживем. Иван поглядел в направлении взгляда мальчика, за поле. Потом, махнув рукой, нерешительно и молча пошел. Шура, не оглядываясь, семенила за ним следом. На повороте дороги она не выдержала, торопливо оглянулась. Мальчишка все двигался на отдалении. Остановились. Стал и он, топтал снег худыми ботинками. Пошли снова молча. Так прошагали с километр. Обогнала, подвывая мотором, полуторка. В кузове колотились пустые железные бочки. В кабине сидел мужчина с озабоченным лицом, думал какую-то думу.
Иван снял шапку, вытер ею вспотевшее лицо, ждал. Мальчик робко приближался. Его крохотная, сжавшаяся фигурка походила на щенячью.
Зашагали дальше втроем, точнее — вчетвером, потому что одного несли, как не умеющего еще ходить по земле.
Впереди по горизонту вороньим крылом наползала туча. Левей, в сторону лесов, к земле припадало другое мутное крыло — вихрился снег. Темнело. В правой части неба, ранние и бледные, глянули звезды. Пора было думать о ночлеге. Продрогли, проголодались.
Студенило к ночи, снег опять засахарился, хрупко кололся под подошвами. Сбоку, за бугром, слышался собачий брех. Обтыканная хворостом — метили во время снегопадов, — туда извилисто сползала дорога. Плакал, не поддаваясь Шуриному укачиванию, ребенок. Пока двигались к бугру, завели разговор:
— Зовут тебя как? — спросил Иван.
— Митькой.
— Лет сколько?
— Одиннадцатый уже.
— А батя где же?
— Погибший он. В Венгрии.
— А мать?
— Померла ишо летось. От тифу.
— Писать-читать ты можешь?
— Не. В школу не успел пойтить…
— Ничего, еще ученым станешь, — Иван легко хлопнул по его худенькому плечу.
Митька покачал головой, тихо ответил:
— Не стану… Я повреженный.
— Наголодовался, понятно, — сказала Шура.
— Как разволнуюсь, так заик берет. И рахитиком болел. У меня, глянь-ко, и зубов нету, — открыл рукой рот, пощупал пальцем розовые десны и стеснительно засмеялся.
— Выбили?
— Не, сами вывалились. Три года соли мы не видали. Удобрений поели пропасть, что, ай вы не знаете?
— Я знаю, — сказала Шура.
Дорога перевалила через бугор.
Митька, глянув на дымы, сказал:
— К теплу.
По ту сторону деревни высоко вздымался заснеженный берег, а дальше, окаймленная кустами, едва угадывалась река и шла далеко в пространство.
— Что за река? — спросил Иван.
— Угра, — сощурился Митька. — Как бы лед днями не стронулся. Вздувает, вишь.
Тропинкой подошли к хате. Была она хоть и не новая, но еще крепкая. Глядела весело на дорогу, окна с резьбой в наличниках.
Ветер с одной стороны разворошил сгнившую солому на крыше — голо торчали стропила. Сенечная дверь не висела на петлях, а приставлялась; петли соржавели, червленая краснота от них растекалась по растресканным притолокам — сказывалось отсутствие мужских рук.
Под окошком, зябко встряхивая сырыми ветвями, чем-то подраненная у комля, стояла тонкая молодая рябина.
Хозяйка была Мария Кузьминична, женщина лет тридцати семи, большая, с широким лицом и молчаливая на редкость. Она только сказала, когда вывалила на стол чугунок вареной картошки в «мундире», что село зовут Большие Курыли, а совхоз — «Парижская коммуна», что директор — Микешин, человек непьющий и не кричит, тихий вроде, а глаз тяжел и хмур — прислали год назад.
— С ним дело не поднимем, — сердито добавила она, оглянувшись на дверь, словно Микешин мог подслушать.
На печи в хате сопел старый дед, отец Марии Кузьминичны; он доживал свой век, почти не показываясь на улицу. С фотокарточки глядел ее муж — курносый мужчина с косматой гривой: в веселую голову цокнула пуля где-то под Варшавой. Детей у нее не было, она обрадовалась пришельцам, как близкой родне, и суетилась около стола.
После еды взяла усталость. Разопрел и Митька; его положили на полати около печи. Мария Кузьминична распеленала ребенка, достала из обитого жестью сундука сухие чистые тряпки, протерла его тельце, — мальчик, освобожденный, брыкал ножками, дергался и пытался пальчиками схватить женщину за нос.
— Ишь ты какой! — сказала она певуче и грустно и пригорюнилась.
Видимо, вспомнила что-то из прошлой своей жизни, которая была очень далеко, навсегда отрезанная войной.
— У меня такой вот как раз помер зимой сорок первого, — сказала она после молчания все так же грустно, но не жалуясь.
Иван и Шура сидели без движения, будто оглушенные, — Мария Кузьминична им стелила вместе, на кровати за ситцевой шторкой. Вот сейчас уйдет, скажет: «Одеяло там, накроетесь». Шура вся холодела, тело ее зябко поджималось. Она искоса взглянула на Ивана. Он краснел, прикованно и ненужно рассматривая потертый кисет. «Ох, совсем дети!» — подумала Мария Кузьминична, повздыхала и полезла на печку.