Полынь
Шрифт:
А годочки между тем стучали, стучали — необратимым далям никогда уж не вернуться.
…Ноги сами собой привели его к новому дому с другой стороны оврага. Дорожка хорошо расчищена, куда ни глянь — всюду хозяйский порядок, каждый гвоздь в деле. Егор оглядывался — слишком благоустроил себя человек, нет времени жаворонка услышать. Проклятая благоустроенность! О, как он ее ненавидел!
Осип Скворцов, старый друг, крепкий, рыжий и круглый, десятый год работал парикмахером. Старое здание сломали два месяца назад, мастерскую пока закрыли — Осип был, соответственно, в длительном отпуске.
Скворцов
— Заходи, — сказал Скворцов, помахав рубанком. — Здорово.
— Здравствуй.
— Хандрючишь?
— Без дела плохо.
— В баньку не заглянем?
— А ее топят?
— Бабы истопили уже.
— Это бы недурно, — сказал Егор.
— Идем.
Банька зажилась на свете. Давно уже планировали ее на снос (в городе действовала большая, новая), но эта еще жила, смуро глядя на добрый свет крохотными кривыми оконцами, придавленная черной крышей, пахло от нее березовым веником, глиняной печью, угаром.
Подойдя к бане, они увидели Алексея Сивукова, который был их приятелем и ждал тут с веником под локтем, совсем молодой, лет двадцати семи, толстый, медлительный и вялый, точно он всегда спал, даже когда шел, и только по странной причине не падал.
— Привет пролетариату, — сказал Алексей, улыбаясь тремя железными зубами.
— Готово? — спросил Осип.
— Натопили — люкс: уши горят.
— В магазине был?
— Бутылки ждут, ребята.
Алексей работал в конторе коммунального хозяйства шофером, но пятый день гулял отпуск, от чрезмерного употребления опух, позеленел и казался пожилым человеком.
Они разделись в предбаннике, где было холодно и неуютно, как в голом осеннем лесу. Алексей телом был белый, гладкий и напоминал скобленую, вымытую рыбу, перепоясанную ремешком.
Войдя в парилку, где стоял обжигающий зной, Осип сказал:
— Нагинайтесь, газу дам.
Он зачерпнул полный ковш холодной воды, опасливо присел, размахнулся, секанул струей по раскаленным камням — оттуда столбом выполз синий зловещий дым, он подхватил огнем уши и волосы, словно их и вправду зажгли. А Егор крикнул в раскаленное пространство:
— Еще! Еще!
В печке клокотало и гудело на все лады.
Осип раскорячился, обеими руками сжал зеленый, запаренный, пахучий веник и, ошалевая от радости, приказал:
— Ложись на полок! Луплю!
Веник вжикнул, описав дугу, засвистел, заухал, замолотил по острым, тощим лопаткам, по длинной спине, где-то над осклизлым парным полком моталась увертливая голова Осипа, неслись нечленораздельные крики, и качалась, прыгала электрическая лампочка под потолком.
Одетые, распаренные, пили водку в предбаннике. Осип нюхал корку хлеба, выворачивая хищные губы, подвинул к ним стаканы:
— Ну, за счастьице, поехали!
— Сильна, мерзкая!
— Зверобой, — сказал Алексей. — И что хорошо: на психику не действует.
«Эх, здоровые мужики! А ведь я им завидую, черт возьми! Простые и, может, грубые, а живут — молодцы — на полную катушку. Был и я… Ну врешь, еще не весь вышел!» — Егор упрямо сжал губы.
— Звякнем стаканами. Соединим!
— Какой
Звякали, соединяли. Пахло луком, водкой, веником, баней.
Потом, гнусавя, начинали петь разную смесь, через пень-колоду: куплет из одной, из другой песни, звуки то взмывали вверх, то падали, всхлипывая и рыдая, — пьяные глотки, не подчиняясь разуму, выводили немыслимые мелодии.
Наступила тишина. Осип в этот миг попал во власть каких-то возвышающих его душу чувств, зрачки его сузились, наполнились чистым светом, лицо побелело, он быстро провел ладонью по горлу, взъерошил волосы и вдруг запел высоким мягким голосом:
Под этот вальс, под этот вальс Ходили мы на круг…Осип, не в силах усидеть, полусогнувшись, вскочил, размахнул руками, словно хотел ухватить ту далекую пору, вырвал лишь жалкие перышки и вытянул на самой высокой, рыдающей ноте:
И каждый думал и мечтал О чем-то дорогом…Сильные звуки хлынули из тесного предбанника, ушли и угасли в морозной пустоте полей. Тогда наступила глубокая тишина. Рассеянно поводя головой, Осип глядел на свою кривую тень на стене, но он уже утратил буйство в себе и снова стал серый и скучный, как сапог.
«В каждом такое есть, оно лишь дремлет, — подумал Егор. — До поры до времени».
Осип произнес уже будничным голосом:
— Я судьбу не хулю. Каждому дано свое. Баба мне плохая попалась. И детей нет. А без детей что? Пустошь. Во сне видел: сын генерал… Генерал, понимаешь, большой человек — по уму и таланту. И вот, братец ты мой…
— Твои побасенки мы эти слыхали, между прочим, — сказал Алексей.
— Ты не скалься! — прикрикнул Егор. — Старших ты должен уважить!
Идея эта, весьма несбыточная, должно быть, уже давно укоренилась в сознании Осипа. Он некоторое время, не шевелясь, сидел, глядя в проем двери, где виднелся манивший его, всегда звавший куда-то Млечный Путь. Когда он заговорил, то в голосе его послышалась судорожная взволнованность — он как бы решил выговориться на эту тему до конца.
— И получаю, понимаешь, письмо. Такой большой казенный конверт. А сын пишет: хватит, мол, тебе колом торчать там в хате, город у вас махонький, скучный, и езжай-ка ты в Москву. Будешь жить во всех удобствиях. Нынче, мол, за кол-двор только одни дураки держатся. А ты как генеральский папаша должен получить полный почет, уважение и достаток. Ну, понятно, думаю про себя, слыханное ль это дело в нашем роду — сынок генерал с полным бантом! Меня от мысли аж пот прошиб. И вижу я, брат, дальше — еду к нему, а везут-то меня егоные подчиненные. Ну а на улице, понятное дело, обыватель всегда сыщется: разинул рот — вот оно как, что значит папаша-то генеральский! А самое тут важнейшее, ребятки, самое истинное как раз то, что ничего мне тут не жалко. Не оглянулся я на хату-то. Черт с ней, с проклятой! Я ведь тоже, к слову, человек нынче с потребностями. Все хочут чистого, и я хочу! — Это, видимо, было самое важное для Осипа, и был уже вовсе не сон, а давние и сильно волновавшие его мысли.