Полынь

Корнюшин Леонид Георгиевич

— Я поговорить хочу. Мы редко видимся, Людмила! Как ты живешь?

— Вообще пока что ничего, можно сказать — даже процветаю, — она улыбнулась этому слову, как шутке, привычно произносимой.

— Ну а так… счастлива?

— О да, очень! Пожалуй, очень. Я добилась, ты знаешь, чего хотела.

— Ты его любишь?

Она подумала немного.

— Лера мне нравится. Он вообще неплохой парень. Ты не смотри на него как на сноба, с таким бы я не сошлась, уверяю тебя. Он не сноб, он молодой человек, который не

сильно задумывается о том, что такое жизнь, вот и все. О таких людях ведь нельзя сказать, что они плохие?

— Правильно, нельзя. Да я и не говорю. С чего ты взяла, что я его в чем-то обвиняю?

— Мне так показалось, папа, и я бы хотела, чтобы ты его полюбил, — она посмотрела на отца, и глаза ее снова опечалились и приняли кротко-испуганное выражение; она видела, что отец нездоров, и это огорчало ее. — Знаешь, у нас еще будет время, сейчас поздно, поговорим в другой раз обо всем?

— Хорошо, — сказал он.

Потягиваясь, переступая ногами, Людмила приблизилась к темному окну и, отодвинув шторку, пыталась что-то рассмотреть во дворе. На лице ее появилась детская, мягкая и нежная улыбка.

— Улица, улица — нельзя надеть туфель… Перезабыла все. Как будто попала в чужое место. А городок хороший. Вспоминаю иногда.

— Весна, — сказал Егор.

— Какое дерево под окном, папа? Кроме березы?

— Так это же дуб наш! Разве забыла, мы его с тобой сажали? Летось молнией ударило.

Людмила искренне и сконфуженно улыбнулась:

— Завертелась… из головы выпустила просто, — и ушла.

Егор задумался — он еще не понимал ее. Он долго стоял, смотрел на темное беззвездное небо и все думал о ней, вспоминая ее маленькую, прекрасную и чистую.

* * *

На другой день отец и дочь пошли прогуляться по городку. Небо, с утра обложенное низкими тучами, к обеду прояснилось. Подсыхала земля на высоких, продутых ветром местах. Выпутываясь из городской неволи, из придвинутых близко берегов, Днепр далеко в маревых полях расходился двухкилометровой сплошной разливной зыбью. Там же, прямо из половодья, серой шапкой неясно просматривался курган. В городке было грязно, сочившаяся отовсюду вода несла навоз, мусор, рябились то тут, то там лужи. Воробьи, казалось, населившие всю землю своим бойким племенем, сновали под самыми ногами.

Людмила шла, обходя в модных туфельках лужи, посмеиваясь, поглядывала на тесно придвинутые к булыжной мостовой дома — она совершенно не узнавала городок.

Глянула в окошко парикмахерской с уже выставленной второй рамой: там курносая девушка-мастер, посверкивая ножницами, упорно трудилась над чьей-то шевелюрой. Людмиле было приятно наблюдать за изумленным выражением на лице парикмахерши, когда та, оторвавшись, ее увидела.

— Я бы здесь уже жить не смогла, — призналась Людмила, снова с иронией во взгляде оглянувшись на хлопотливую

парикмахершу.

— Не смогла? — переспросил отец.

— Да. Каждому свое.

— Это верно. Ты любишь Москву?

— О, безусловно: это же чудесный город! — откликнулась она быстро.

— А я плохо ее знаю, — что-то припоминая, сказал отец. — В войну провозили: темно, ни огонька, трудно было на нее смотреть, на такую.

Людмила закурила, но тут же притушила стеснительно папироску: в райцентре женщины этим не занимались, и на нее обращали внимание.

— Курить что — мода?

— Общее поветрие. Вообще успокаивает.

Они вышли на окраину, спустились к одиноким, старым, заброшенным сваям разрушенного в войну моста. Вода шипела и лизала зеленое, оплывшее слизью дерево, кипела коловертью — видимо, крутили глубинные ключи.

Людмила, облокотившись о сваю, сняла по очереди туфли, покачивая головой и приговаривая: «Оля-ля», вытерла их обрывком газеты.

— Надо было резиновые сапоги надеть, — сказал отец.

Людмила удивленно посмотрела на него:

— Что ты, это же невозможно! Я не ступлю и шагу без высоких каблуков.

Помолчали. На середине звонко всплеснула рыба. Щука, должно быть. Возможно, сом: тут, в тихом месте, они водились. Над обмелевшей заводью стоял и тихо колыхался синий прозрачный пар испарений. Между зеленых, обомшелых свай быстро скользила тень щуки. Пахло илом, гниющими осокорями и едва внятно разлитым в воздухе тонким и нежным соком набухающих вербовых почек.

— Как ты живешь, дочка?

— Думаю, хорошо.

— Я рад, если так. Ты в этом году институт заканчиваешь?

— Собственно, я уже ВГИК кончила: теперь у меня начинаются съемки по дипломному фильму. И в другом фильме еще снимаюсь.

— Тяжело?

— Иногда. Но я уже все-все знаю, — уверенно произнесла она и, едва докурив, всунула в яркий рот новую сигарету. — А было тяжело, попыхтела. Я все-таки неплохо училась. Мастера довольны.

— Зря так много куришь, — сердечно сказал отец.

— Нервы успокаивает, — отозвалась, глядя на реку.

— Нервы? Ты здорова? — Он встревожился.

— Здорова, — прищурилась, сдвинув брови: к углам глаз сбежались тонкие морщинки, и лицо стало заметно старше.

Егор присматривался к ней.

— Денег тебе хватает, что я присылаю?

— Спасибо, папа. Денег у меня много. За мою первую роль хорошо заплатили. Я тебе обязательно скоро пришлю приличную сумму.

— Ты неуравновешенно живешь? — осторожно спросил он.

Было долгое молчание. Ей сделалось немножко неудобно под отцовским взглядом.

— В искусстве нельзя жить уравновешенно, талант сохнет, — проговорила она наконец.

— И ты считаешь себя талантливой? — Он внимательно, как будто отыскивая что-то особенное, смотрел ей в глаза.