Порт
Шрифт:
За полтора часа он значительно продвинулся вперед. Ложный сигнал обрел свой, вполне видимый источник и заблокировал систему.
Что-то было в этой ситуации знакомое. Но у него уже не хватало времени проследить связи до конца. Он осознал жажду и, бросив на коврик испытательный блок, чертыхаясь и проклиная весь белый свет, побрел по трапам наверх, прихватив для видимости отвертку и пассатижи.
Он опоздал. Тамбур прачечной был чист и застелен свежими картонками коробов. Сменную обувь он не переобул, и его шаги на картоне оставляли четкие следы. За комингсом тамбура картонки кончались,
Машины гремели, размешивая белье, как в бетономешалке, но е е не было видно. «Еще, может быть, в гладилке», — с надеждой подумал он, но уже чувствуя, что и там нет, все-таки заглянул в распахнутые двери. На крючке висел только линялый халатик. Валики гладильного катка медленно поворачивались, наматывая на себя простыни. Ярцев выключил машину. «Тебе бы раздолбать ее, что машину бросила без надзора, а не бегать в поисках взгляда. Тоже мне Ромео выискался», — обругал он себя, ко ноги сами уже несли его к кабинету доктора, откуда она обычно начинала приборку. Он поздоровался с доком, вошел, оглядываясь по сторонам, словно она могла спрятаться в каком-нибудь углу обширного кабинета. «Измерь давление», — попросил он. И пока док наматывал ему на руку черный жгут, он все косил взглядом на отворенную дверь, не пройдет ли мимо. Док накачал грушу раз, другой, пожал плечами, потом повернул к нему манометр: «Почувствуешь первый удар — скажи». И снова накачал.
Она не проходила, но ему казалось, что он слышит где-то на этажах ее крикливый голос.
— Что, была вчера поддача? — спросил док.
Ярцев прислушивался к доносившимся голосам. «Определенно женский голос, только, может быть, не ее, за таким фоном разве поймешь».
Он кивнул доктору и опустил рукав рубашки.
— Пока не бегай, — сказал док. — И не пей.
— Бог с тобой! — возмутился Ярцев. — Я в рот не брал уже две недели.
— Странно, — произнес док. — Очень странно. Что же с тобой? — Он потрогал полировку стола и потер пальцы, будто сшелушивая песчинку.
— А-а-а, понял, ты и есть чертушка! — обрадованно выкрикнул Олег. Такое же движение появилось у Натальи последнее время.
— Олег, не надо, Олег. Хочешь, я тебе освобождение выпишу? — испуганно отстраняясь, предложил док.
— Ты что, меня за дурака считаешь? — сказал Ярцев, быстро подымаясь.
— Счас, счас. Ты хоть таблетки возьми, — всполошился док. — Куда же ты?
Ярцев был уже у порога. Голос слышался сверху, со второй палубы. Ярцев взлетел по лестнице и на следующем пролете чуть не натолкнулся на Наталью. Она выясняла отношения со старпомом. Они прижались к переборке, пропуская его. Дороги назад уже не было. С независимым видом он прошел мимо них и дальше, вверх, на мостик — больше никуда не свернешь.
Зашел, остановился около авторулевого. Стрелки курсов бегали по шкале друг за другом, иногда замирая чуть левее ноля. Пассат дул на исходе, тропики кончались.
С крыла появился третий штурман с секстантом в руках.
— Солнце зашло, не могу точку взять, — пожаловался он.
Ярцев открыл регистратор маневров, надавил клавишу. Печатная машинка отстучала время, старое,
— Точка отсчета — это солнце, и никак не меньше, — сказал он.
Штурман, облокотившись на «прилавок», наблюдал воду в лобовое стекло.
— Жара спадает. Скоро конец загару.
— Да, скоро конец, — отозвался Ярцев.
Он попробовал представить ее в купальнике. Что-то бесплотное, белесое в веснушках промелькнуло на миг. Он вблизи в купальнике ее не видел, не хотел. Тело его совсем не интересовало. Оно будто чужое было, не ее, и вызывало у Ярцева ханжеское желание набросить на него одежды.
Нос судна поднимался, задираясь за горизонт и мягко оседая, но его колебания не доходили до мостика. Спокойная, недвижимая палуба, унылое однообразие воды и тишина.
— Сколько до горизонта? — спросил Ярцев.
— Семнадцать миль, — черкнув карандашом, ответил штурман. — А глубина — две тысячи. Смотри, где мы идем, на траверсе Тристан-да-Кунья.
— Некогда мне, — сказал Ярцев.
Он вышел на крыло мостика, прильнул к пеленгатору. Все та же рябая, обесцвеченная вода, плавно смыкающаяся с обесцвеченным небом. А под килем ее — два километра и только двадцать метров освещены.
Медленно, задерживая шаг на ступеньках, он побрел по наружным трапам вниз.
Надо дать ей время вернуться. Машина крутится, значит, она вышла ненадолго. Может быть, даже, когда он сидел у дока, она вошла с другого борта. Он же не заглянул к ней, а сразу помчался наверх.
Ярцев прибавил шаг, спустился на корму и по правому борту быстро дошел до двери надстройки, рывком распахнул ее.
Вот теперь уже точно, ее голос. А у прачечной стоит Алик, застенчиво улыбаясь, и Миша Рыбаков трясет кудрями и скалит белые зубы. Она внутри размешивает белье и, повернув к ним голову, заливается молодым, счастливым смехом. И прямо этим смеющимся взглядом она ударила по Ярцеву, словно пригвоздила его к месту и проводила еще, пока он, с трудом передвигая ноги, проходил мимо, не отрывая от нее глаз. Ох, как ожгло! Будто снова замкнул на себя триста восемьдесят.
Перед тем как спуститься в машину, он покурил в раздевалке, наслаждаясь внутренней тишиной, душевным покоем и возможностью снова трезво смотреть на вещи.
Что за наваждение! Что за вирус такой он подцепил! Самое странное, что ему ничего от нее не нужно, ни близости, ни общения, только видеть ее периодически. Как избавиться от этой гнетущей зависимости? Себя перебороть? Войти в приятельские отношения? Наверняка ведь все рассеется. Что в ней есть-то? Красивые волосы, глаза? Незаконченные восемь классов? Вон Наталья говорит — и корыстна она, и на доллары целится. Чем она привлекает?
У кого это рассказ есть? Руки у мертвеца под простыней шевелились. Мальчонка подошел и, превозмогая ужас, сдернул простыню. А под простыней — мышь.
Просто нужно внести ясность, увидеть, и все встанет на свои естественные места.
«Все, точка. Поговорю с ней при первой же возможности», — решил Ярцев и успокоенный стал спускаться в машину.
«А почему у нее восьми классов нет? У нас же всеобщее среднее образование, — подумал он на ходу. — Почему у нее судьба такая странная?»