Портрет героя
Шрифт:
Он стоит посредине нашей большой комнаты, засыпанной лежащими на полу письмами и бумагами. Я смотрю на него, на маму, на красноармейцев, на плачущую бабушку. Вот отец обнимает и целует маму, потом бабушку. На минуту он поднимает меня на руки.
— Помни: ты теперь старший! Старший мужчина в семье! Прощай! — И он целует меня.
— …что это? — злобно спрашивает меня Говорящая Машина.
Я встаю как в тумане, вижу ее взгляд, с ненавистью устремленный на меня. На доске, у которой стоит
— Это цепь эволюции человека, который произошел от обезьяны.
— Дальше.
— По ней мы можем видеть, как от простейших организмов посредством эволюции произошел человек.
— Но почему это случилось?!
Я молчу.
— Потому, — шепчет Славик сзади, — что обезьяна все-таки встала… с четверенек на две ноги.
Я повторяю.
— Садись! Двойка! Не она встала, человек встал! Запомни!
— Славик, — говорю я на перемене, — спасибо за подсказку, но… надо поговорить!
— Что тебе?
— Так, ничего. Может, выйдем?
Одна его улыбочка чего стоит… Чернетич смотрит на нас, и мы выходим в коридор.
— Ну?
В коридоре холодно. Несколько наших ребят, сидя у батареи, рассматривают какую-то книгу.
— Слушай, Славик, почему ты за мной следишь?.
— Сдался ты мне! — Он дергает плечом и делает шаг в сторону.
— Погоди! — Я хватаю его за рукав. — Объясни мне, почему ты так…
— Отстань! — перебивает он меня. — Больно нужно!
— А если не нужно, то зачем ты вчера заходил к моей маме?
— Я боялся, что с вами что-нибудь случится.
— А почему же ты не помог нам?
— А в чем мне надо было помочь вам? Дрова отбирать у инвалида? Да?
— Мы не отбирали! Он у нас отбирал!
— Так я и поверю! Скажи спасибо, что в школе не сказал!
— И что же ты мог сказать в школе?
— Ну, например, то, что кричал вам народ!
— Что же он кричал?
— Он кричал, — нагло улыбаясь, говорит Славик. — «Бандиты, остановитесь! Отдайте награбленное!»
— Ты с ума сошел!
— Нет, это вы сошли с ума! Разве не вы сбили с ног профессора-международника?
— Ты чокнутый!
— Оставь его, — слышу я внезапно голос Чернетича. — Оставь! Развоняется!
— Ах вот вы как! — шипит Славик. После слов Чернетича лицо его буквально зеленеет. — Я к вам, как к людям, а вы…
— Что мы?
— Что вы! Что вы! Честненькие! Чистенькие! Умненькие! Интеллигентные!
— Пошли, — устало говорит Чернетич. — Уже воняет!
Славик, мне кажется, сейчас заревет. Точно! Что это с ним? Он идет в сортир.
— Ну пока! — говорит Чернетич.
— Пока, Драго!
Я тихонько подхожу к ребятам. Они испуганно оборачиваются, но, увидев меня, опять утыкаются в книгу. Я заглядываю через их головы: на развороте — прекрасная обнаженная женщина. Подняв тонкие молодые
— Жаль, что все главное закрыто, — шепчет тот, что держит книгу.
Славик выходит из сортира и подходит к окну.
— Эй! — говорит он мне как ни в чем не бывало. — Иди скорей! Смотри!
Окно выходит на церковный двор. Толпа людей у входа в церковь. Слышится знакомый тоненький дискант:
— Дяденька! Отпустите, пожалуйста!
— Что? Что такое? — возмущается женский голос. — Почему детей?!
Раздвигая толпу, движется к синей милицейской машине Памятник. Револьвер в кобуре болтается, как всегда, под свисающим жирным животом. Сзади, сопровождаемые двумя милиционерами, идут, плача и озираясь, деревенские дети. Вот они подходят к машине, чья-то рука открывает заднюю дверцу, мотор фыркает и, разбрызгивая грязь и остатки снега, машина уезжает с церковного двора.
— Вот и все! — говорит Славик. — Не надо было побираться! Запрещено ведь это!
Я молчу.
— В детском доме им будет лучше!
Я молчу.
— Чего молчишь?
— А разве это тоже запрещено?
— Молчи себе на здоровье.
Я поворачиваюсь.
— Куда ты? Давай досмотрим!
— Нет!
«Точно, он ревел».
Ребята снова утыкаются в книгу, а я сбегаю вниз, в раздевалку, одеваюсь и выхожу на улицу. Мне надо зайти в церковь и потом… еще туда, к дому Большетелова.
XXX
Я прохожу церковным двором, но услышанный разговор заставляет меня замедлить шаги.
— …на них были нашиты мешочки — а там тысячи!
Плешивый, седой, с культяпкой вместо правой руки старик, сидя на площадке, установленной на колесиках, выставив вперед обрубки ног, продолжает:
— Тысячи, тысячи были! Уж это верно. Вот те и дети. Не учились, а видно, бог талант дал! — Нищие ахают. — Посылками, говорят, деньги посылали! Их не забрали бы так… — Я навостряю уши. — Случай плохой вышел! Иностранцы… или американцы их на фотокарточку сняли и в журнале ихнем пропечатали! Как этих… ну, как шпионов! Теперь, брат, ухо востро надо держать! Я всякий раз закрываюсь, как вижу этих американцев-иностранцев! Черт их взял бы!
Нищие вздыхают, а слепой старичок крестится и говорит:
— Точно! Через них и Ваничку забрали!
— Ничего ты не знаешь, — кротко замечает другой старик. — Ваничку забрали за другое.
— За что? Ведь он убогонький!
— За дезертира! Сказывают, видел.
Нищие умолкают. Удар колокола разносится по двору. Они поднимают головы вверх: в зеленом вечернем небе носятся стрижи. Медный гул затихает, и когда его эхо исчезает, новый, еще более сильный удар наполняет все вокруг своим мощным звучанием. Нищие крестятся.