Портрет героя
Шрифт:
Я вхожу в церковь, оглядываюсь и пробираюсь к дубовой стойке с ящичками, где лежат свечи. За ней стоит старая женщина в черном платке и в таком же платье и смотрит на какую-то бумажку.
— Здравствуйте.
Подняв белое одутловатое лицо, она смотрит на меня поверх очков.
— Что тебе?
— Я пришел поставить свечку.
— Три, пять рублей?
— Три.
Достав из кармана два рубля и точно отсчитанную мелочь, я подаю ей. Она быстро пересчитывает, аккуратно расправляет рублевки и кладет их в особый
— Что еще?
— Помогите мне, пожалуйста, поставить свечку… в память Трофима…
Вздохнув и поджав губы, она, ничего не отвечая, берет с полки большую книгу и начинает ее листать. Останавливается, шепчет, поднимает голову и говорит:
— Поздно пришел.
— Почему?!
— Потому что день памяти — восемнадцатого марта.
— А сейчас нельзя?
Не отвечая мне, она протягивает руку старушке, подошедшей к столу, берет у нее деньги, подает свечи.
— Не стой здесь, ты мне мешаешь.
— Но мне надо поставить свечку… — объясняю я снова, не зная, как себя вести в подобном случае. — Что мне делать?
— Пройди вон в тот угол… И поставь всем святым и мученикам.
— Спасибо.
Я осторожно обхожу молчаливых людей и иду в тот угол, где свечи горят особенно ярко. И замираю как вкопанный, потому что вижу нашего директора!
Глядя прямо на меня, но не узнавая, он что-то шепчет. Я не понимаю и подхожу ближе. Ворочая головой и пытаясь высвободить шею из тугого воротника, он делает движение ко мне и хватается за мое плечо.
— Ты можешь мне помочь? — глухо спрашивает он меня.
— Конечно, — я стараюсь не смотреть на его лицо.
— Выведи меня отсюда!
— Хорошо, но я должен…
Он смотрит на мои руки, держащие свечку, и кивает.
На четырехугольной белой плите горят десятки тоненьких свечей, поставленных в маленькие дырочки. Колеблющийся жар и запах воска наполняют воздух. Я выпрямляю свечку пальцами, наклоняю фитиль над одной из горящих свечей. Он вспыхивает маленьким синим огоньком, я переворачиваю свечу, и пламя разгорается сильней. Поднеся другой ее конец к огню, держу какое-то время, чтобы воск стал мягким, выбираю маленький бронзовый подсвечник, углубленный в камне, и ставлю туда свою свечу. Горящая длинным и чистым пламенем, она отражается в блестящей как зеркало мраморной плите.
Я оглядываюсь на директора: опираясь на мое плечо, глядя перед собой невидящим взором, он не обращает ни на что внимания.
— Мы можем идти, Владимир Аверьянович.
Он внимательно и как-то отстраненно смотрит на меня, потом вздыхает:
— Пойдем. Теперь это уже не имеет никакого значения!
«О чем это он?»
Ощущая тяжесть его тела, передающуюся через руку, лежащую на моем плече, я протискиваюсь с ним через толпу, и мы выходим из церкви. Когда мы оказываемся
— А ты зачем здесь?
— Мне надо было поставить свечку.
— Кому?
— Мученику Трофиму.
— А мать разрешила?
— Нет, я не сказал ей.
— Вот как… Значит, ты врешь ей?
— Вру, конечно.
— Ну пошли.
Он вздыхает и снова кладет руку мне на плечо. И тут одновременно мы видим… Изъявительное Наклонение. Стоя напротив, у входа в каменные ворота, он при виде нас задирает вверх свой оседланный пенсне нос и, не здороваясь и не говоря ничего, замирает. Мы идем навстречу ему, и я не спускаю с него глаз, а директор так задумчиво, как будто он хочет что-то вспомнить, морщится, но молчит. И вот мы подходим вплотную к Наклонению. Он делает шаг вперед.
— Добрый вечер, Владимир Аверьянович!
Так как его приветствие не относится ко мне, я только киваю, директор вообще никак не реагирует. Наклонение остается позади, а директор еще больше морщит лицо.
— Мне плохо… Посади меня… — просит он.
— Садитесь… — Я подвожу его к ограде.
По-прежнему не выпуская моего плеча, он тяжело садится на камни ограды, выставив вперед свой протез, прислоняется спиной к железным прутьям. И, глядя в небо, произносит:
— Побудь со мной…
— Хорошо, — отвечаю я с болью в сердце.
Со странной отрешенной улыбкой смотрит он в вечернее небо.
— Какой прекрасной могла бы быть жизнь! — говорит он. — Ах, как тяжело!
Я не нахожу в себе сил что-то сказать ему.
— Боже мой! Лучше бы я умер, чем дожил до этих дней!
Мне хочется обнять его, но дрожащими губами, вместо того чтобы что-то сказать в утешение, я говорю:
— Владимир Аверьянович! Пойдемте отсюда! Вы простудитесь…
— Хорошо, — тихо соглашается он. — А ты… не можешь меня проводить?
— Да, конечно.
Я помогаю ему подняться. Мы медленно спускаемся с церковного двора и идем к трамвайной остановке.
Я подсаживаю его в трамвай с передней площадки и вхожу следом. Женщина с сумкой на коленях поднимается, уступая ему место. Он благодарит и садится рядом с молодым парнем, лицо которого обожжено порохом, а на глазах — синие очки. Неподвижно держа свою голову, парень спрашивает директора:
— Простите, какая остановка?
— Улица Льва Толстого.
— А солнце есть?
— Есть, — глухо отвечает директор. — Заходит…
— И церковь видно?
— Да, видно.
— Благодарю вас! — Парень улыбается, держа прямо свою ослепшую обезображенную голову.
…Потом я отвожу его от трамвая до маленького жалкого домика в два этажа с отстающей побуревшей краской и с отбитой во многих местах штукатуркой. Он останавливается у входа и протягивает мне руку: