Портрет Лукреции
Шрифт:
Он следит за движениями ее руки, будто за крадущимся зверем, скользит взглядом по лицу жены, силясь понять тайный смысл ее слов.
— Скажите… — Лукреция решается переплести пальцы с пальцами мужа. — Тот мужчина принес дурные вести? Если вы не против, я бы хотела знать, в чем дело. Вдруг я смогу как-нибудь вам помочь…
Альфонсо то ли фыркает, то ли усмехается.
— Значит, хотите мне помочь?
— Да, — с достоинством отвечает она. — Конечно.
Он криво усмехается и отпивает добрый глоток вина.
— Если вас тревожат дела при дворе, — продолжает Лукреция, — или семейные неурядицы, я могла бы…
Альфонсо с грохотом ставит кубок на стол. Взгляд мужа горит подозрительностью; слова
— Что вам известно о моей семье? — чеканит Альфонсо низким голосом. — О моем дворе?
— Ничего.
— Что вы слышали? Что вам рассказали?
— Ничего, уверяю вас.
Он наклоняется к Лукреции, стискивает ее пальцы холодной рукой.
— Ваш отец? Он что-то говорил?
Она качает головой.
— Кто-то еще из Флоренции? Ваша мать?
— Нет.
— Кто-нибудь здесь?
Перед глазами встает мужчина, ведущий лошадь за поводья, и связка с тремя мертвыми зайцами на его седле. Она чувствует, что слова Бальдассаре должны остаться тайной.
— Нет! — повторяет она.
Альфонсо молча рассматривает Лукрецию, не ослабляя хватки, не двигаясь с места. Она отвечает ему твердым, непоколебимым взглядом, но за ним таится внутренняя борьба: нужно изгнать из головы все мысли, забыть все, что ей известно, превратить разум в чистый кусок пергамента. Она не выдаст своего тайного знания. Бальдассаре говорил о возможном отъезде сестер Альфонсо во Францию, отец и Вителли предупреждали: со смертью старого герцога феррарский двор раздирают религиозные противоречия, Альфонсо не может сладить с матерью-вдовой, ходят слухи о ее восстании, о саботаже, о неподчинении провинции его приказам. Но Лукреция ничего не знает, ничего не слышала, а если слышала, то забыла; впрочем, нет — вообще ни о чем не догадывается. Личико у нее милое, неискушенное. Простодушная молодая женушка, даже представления не имеет о делах Феррары.
После невыносимо тягостной тишины Альфонсо наконец смягчается. Откинувшись на спинку стула, он берет еще ломтик мяса.
— Я не стану обсуждать с вами подобные вопросы, — заверяет он, жуя. — Ни к чему обременять вас…
— Что вы! — перебивает Лукреция. — Разве это бремя, я только рада…
Он встречает ее слова ледяным молчанием.
— Это не входит в обязанности жены.
— Но я могу помочь! Ведь…
— Возможно, я неясно выразился. — Альфонсо поднимается и встает за стул Лукреции. — Это не входит в обязанности моей жены, моей герцогини.
— Понимаю.
Он кладет руки ей на плечи.
— У моей жены… — Альфонсо наклоняется и на каждом слове целует ее под ушком, — …совсем другое предназначение. Надеюсь, скоро она его выполнит.
Страх переполняет ее, как снег — лощину, наметает огромные незримые сугробы. Лукреция окидывает взглядом еду на столе: запеченное мясо, открытые миндальные пироги, молочный пудинг, разрезанные пополам абрикосы, начиненные творожным сыром, жаренные в масле бутоны цветов…
— Хотите чего-нибудь? — спрашивает она. — Нагуляли аппетит?
— Не к еде, — шепчет Альфонсо. — Идемте со мной.
Жизнь в delizia дает Лукреции полную свободу днем, но очень требовательна к ночи: с наступлением темноты Лукреции нужно покоряться и отдаваться, вверять себя в руки мужчины, дарить ему допуск и доступ к своему телу — и так каждую ночь без исключения. Он одержим одним стремлением — произвести на свет наследника, продолжить род. И, как всегда, непоколебим в своей решимости.
По ночам Альфонсо меняется до неузнаваемости. Переступив порог спальни, он вместе с одеждой сбрасывает личину герцога. Ему нравится откидывать с Лукреции одеяло и любоваться ею. Воздух касается обнаженной кожи, и Лукреция подавляет дрожь. Нельзя ежиться
Теперь можно закрыть глаза: Альфонсо вступил в такое состояние, когда он и с ней, и бесконечно от нее далек. Нет, его присутствие ощущаешь остро, только разум его где-то блуждает. Лукреция нет-нет забудется и откроет глаза, и видит над собой до нелепости искаженное лицо — яростное, решительное, с выражением неутолимой потребности. Лукреция давно забыта. Ей остается лишь ждать, считать минуты. Речной бог исполняет ночной ритуал, упорно ищет утоления загадочного желания, острой тяги к слиянию с человеком; он вторгается толчками, словно хочет оставить в Лукреции свою метку; речная влага просачивается сквозь его кожу и капает на Лукрецию, будто в его теле бушуют илистые воды, и он хочет передать их Лукреции — и тогда она станет, подобно ему, морским созданием, русалкой.
Она научилась правильно дышать, расслаблять мышцы, вдавливаться посильнее в перину, чтобы не прижиматься так тесно к Альфонсо, не вздрагивать от прикосновения его руки или другой части тела. Оказывается, Изабелла не обманывала: со временем уже не так больно, а еще ему не нравится, когда она лежит неподвижно, отрешившись от происходящего. Он куда довольнее и заканчивает быстрее, если она повторяет его движения, улыбается, когда улыбается он, тяжело дышит, когда тяжело дышит он, и смотрит ему в глаза.
В такие минуты она может стать кем угодно.
Однако она не кто угодно. Она жена Альфонсо, отдана в его власть отцом и католической церковью. Она заняла место умершей сестры. Она связывает герцогство Тосканы и герцогство Феррары и родит наследников, претендующих на обе провинции, на оба дома. Такова плата за вольготную жизнь в delizia.
Но так будет не всегда. Нельзя жить в delizia вечно. Вскоре Альфонсо придется уехать в Феррару, и она поедет с ним, поселится в castello с матерью и сестрами мужа. Лукреция не представляла, как ее встретят, как отнесется к ней семья Альфонсо — приветливо или холодно, а то и с подозрением; не знала, каким окажется двор — гостеприимным или полным интриг и разногласий. Сказочная delizia, увы, лишь временная радость. Совсем скоро они навсегда переедут в Феррару; замужняя жизнь начнется по-настоящему, и Лукреция приступит к обязанностям герцогини.
А еще ей предстоит беременность. Может, она уже наступила.
Эта мысль живет в ней, как медная пуговица, которую она еще ребенком проглотила на спор (Мария с Изабеллой заставили) и больше не видела. Она вспоминает, как разбухало и уменьшалось тело матери под одеждой, разбухало и уменьшалось, снова и снова; как многочисленные беременности ослабили маме спину, и лекарь прописал ей железный корсет. La Fecundissima. Еще Лукреция вспоминает женщин, умерших в родах, и как исчезают многочисленные кузины, тетушки и жены придворных господ, и говорят о них только шепотом, а в часовне молятся за упокой их душ. Неужто Лукрецию постигнет такая судьба? Или она окажется из везучих и будет любоваться, как взрослеют дети?