Портрет Лукреции

О'Фаррелл Мэгги

От тяжести чужого тела — ее мужа — сдавливает грудь.

За окном поднимается ветер. Норовистый порыв заявляет о себе: хлопает ставнями, скользит пальцами под черепицу, гремит замками. Дует в дымоход, обдает коврик у камина сажей. Скребется о черепицу, вот-вот оторвет настойчивыми пальцами.

Волосы лезут на глаза и в рот, но Альфонсо такой широкий, тяжелый; пригвоздил к месту сильными руками, давит локтями на волосы — не пошевелиться. Лукреция вслепую касается то ли его спины, то ли бедра, но ладонь обжигает потная горячая кожа, под ней играют мускулы, — и Лукреция тотчас одергивает руку.

До этого, еще в обеденном

зале, когда слуги убирали посуду из-под тушеного кролика, Альфонсо попросил Лукрецию его порадовать и распустить волосы. Она послушалась. Сидела за столом и распускала свадебную прическу на одной стороне головы, а Эмилия помогала с другой. А еще раньше, под конец ужина, Альфонсо тянулся за персиком в блюде с фруктами и смотрел на Лукрецию, зажав в руке ножик для чистки. Муж настоял, чтобы Лукреция попробовала сочные фрукты: он велел их собрать нарочно для нее в плодородной равнине из его владений; почва для земледелия на ней идеальная. При слове «плодородной» Лукреция отвернулась, а муж того и ожидал: когда она повернулась обратно, он улыбался и добродушно протягивал ей кусочек розовато-желтой мякоти.

— Ну же, попробуйте.

И вложил ломтик между ее губ, как ни в чем не бывало — пришлось открыть рот и есть с рук Альфонсо. Вкус мгновенно наполнил рот, сок заструился в горло; она чуть не поперхнулась. Нежнейшая мякоть была мягче мха, а сок — сладким, как нектар, с легкой кислинкой.

— И как вам? — поинтересовался Альфонсо, оперевшись на локти и следя за ней взглядом.

— На вкус как солнце.

Судя по всему, ответ ему понравился: он рассмеялся и повторил про себя ее похвалу. Распущенные волосы Лукреции еще хранили форму праздничных кос и струились по спине мелкой волной, подобно цветкам на колосьях пшеницы.

Кровать — когда-то место для сна или бессонных ночей, наполненных мерным дыханием братьев и сестер, ночным шумом палаццо. А теперь в любую минуту мужчина вправе отдернуть полог и сделать это.

Ветер просачивается через щель в оконной раме. Прохладное дуновение, что-то нашептывая, ласкает щеку Лукреции: то ли приглашает пойти за ним, то ли дает совет.

Оказывается, если повернуть голову набок, дышать легче, можно не делить с Альфонсо воздух в узком пространстве между их головами.

С первым вдохом приходит ощущение, будто расходятся продольные и поперечные нити на ткани, и часть Лукреции — лучшая часть, пожалуй, — отвечает на зов ветра. Сбрасывает оковы. Воспаряет над пологом, покинув тела на кровати — пусть делают свое дело, — и улетает. О, как приятно выбраться из постели! Сущность Лукреции, покинувшая тело, бесформенна и неуловима. Она бесшумно ступает по половицам и в то же время парит под потолком. Бестелесная Лукреция скользит мимо балок и нарисованных херувимов, обводит пальцем радужные полосы. Она разделилась надвое: есть Лукреция величественно-огромная, а есть крошечная, скрытая в тени.

Далеко внизу распростерлись на кровати два человека, один накрывает другого. Там тьма и тень, и незачем туда глядеть. К ней это не имеет отношения. Распавшись на мельчайшие частицы, дух Лукреции растворяется в лепном потолке, балках и брусьях, штукатурке, кирпиче — и вновь собирается из этих частиц снаружи, за стенами виллы.

Ночь-художница изобразила долину смелыми штрихами густо-синей краски, а теперь порывы ветра оживляют ее загадочный пейзаж, накрытый тенями; ветер

трясет кроны деревьев, подбрасывает птиц в чернильного цвета воздух, гонит сердитые кляксы облаков по бесстрастному лику небосвода. Лукреция шагает по волнистой черепице, ползет по желобам и трубам, а мощный ветер услужливо подгоняет ее в спину; ее ступни щекочет слой мха. И в то же время она внизу, на земле, где ветер клонит деревья то в одну, то в другую сторону. Где острые камешки впиваются в ноги. Где за аккуратной живой изгородью темнеет и ждет, затаившись, лес.

Все чувства Лукреции обострены. Ничто больше ее не сковывает. Она может бежать так быстро, как захочет. Может рвануться изо всех сил и мчаться по садам, перепрыгивая живые изгороди и тропинки. Она цветным пятном пронесется по ночной тьме, а когда достигнет леса, деревья сомкнутся вокруг нее, а все звери и птицы станут вопрошать небо криками и воем, и она будет ждать с ними первых лучей холодного утреннего солнца, что восстановят и смягчат тонкий шелк ее кожи.

Ахнув, Лукреция пробуждается от странного сна, в котором Мария тянет ее за собой по коридору, а Лукреция не может высвободиться: обе они застряли в одном жестком, тяжелом платье; Лукреция едва поспевает за сестрой и вот-вот споткнется о подол. И в самый миг падения, когда переплетаются их с Марией ноги, а лбы почти стукаются о пол, Лукреция вырывается из хватки кошмара.

Она лежит, свернувшись на краешке кровати, в незнакомой комнате; над головой высится потолок, а на стенах мерцает непостоянный желтый свет. Мария исчезла, одно на двоих платье исчезло. Волосы Лукреции рассыпаны по подушке и по всей кровати. Как же так? Золотые ручейки стекают на пол, путаются в пальцах и лезут в рот. В чем дело? Наверное, что-то случилось. Она никогда не ложится, не заплетя волосы в длинную косу, которая послушно лежит рядом с ней всю ночь, как домашнее животное или фамильяр ведьмы.

За спиной раздается непривычный, жутковатый шум; по голове Лукреции пробегают мурашки. Вдохи и выдохи. Размеренно вздымается грудь. Монотонные, глубокие звуки сна.

Лукреция разглядывает свои руки, и ее мысли скачут от линий и складок на внутренней стороне ладоней до тянущей боли внизу живота (внутренности будто привязали к веревке), до распущенных волос, до края кровати, до ковра под ней, до облачков пыли в лучах солнца, до боли, до чужого дыхания за спиной, до боли — и снова до рук.

Она чуть приподнимает голову, совсем капельку, чтобы не шуршать простыней и не разбудить человека рядом.

Вот и он. Лукреция потрясена непривычным зрелищем: черные как смоль волосы на подушке, лицо без всякого выражения, черты разглажены сном; щетина пробивается на щеках и подбородке, как подлесок на горном склоне.

Лукреция задумчиво разглядывает его, прикидывая название наброска. «Спит человек, правитель почивает». Когда Альфонсо проснется, уже не выйдет долго на него смотреть. От присутствия герцога теряешься: он ничего не упускает, неутомимо оценивает происходящее, изучает каждый миг. Альфонсо умеет выхватить любую твою мысль, потаенную или случайную, понять, поглотить и сберечь в памяти. Наверное, так устроены правители. А вот когда глаза у него закрыты, а разум отдыхает, можно без всякого стыда его рассматривать. Сейчас он не герцог Феррары, не молодой властитель могущественного герцогства, а спящий человек, только и всего.