Портрет Лукреции

О'Фаррелл Мэгги

В палаццо жили собаки и кошки, иногда она заставала их в процессе: самец поглощен своим делом, ничего вокруг не замечает, смотрит куда-то в сторону, а самка под ним, покорно опустивши морду. София тоже ее мало-мальски подготовила: показала пальцем пониже пупка Лукреции и засунула палец в тесно сжатый кулак. А еще дала пузырек мази, заткнутый воском, и велела первое время смазываться этим средством перед приходом мужа. Мать молитвенно сложила руки и туманно намекнула о «воле Божьей», «супружеском долге» и «части брака». Поэтому Лукреция знает, что сейчас будет.

Муж удивительно спокоен, деловит, сосредоточен, неспешен.

—

Не волнуйся, — шепчет он, прижимая ладонь к ее щеке; голень его скользит между ее ступнями. — Ничего не бойся.

— Я и не боюсь, — шелестит в ответ Лукреция.

Он гладит ее бровь подушечкой пальца.

— Я не сделаю тебе больно, обещаю.

— Спасибо.

— Ты мне веришь?

— Да.

Как иначе? Иного выхода у нее нет. Родные остались далеко позади.

— Ты мне веришь? — повторяет он, поместив ее ладонь себе на грудь.

Раньше она не дотрагивалась до него, не касалась голой кожи. До чего твердая у него грудь, как железо! Странно, непривычно осязать жар его тела, крепкие мышцы, ощущать кости ребер, мощный стук его сердца.

— Конечно, — отвечает Лукреция, и он улыбается, довольный ответом. Одной рукой Альфонсо крепче прижимает ее ладонь к груди, а другую вдруг кладет на ночную сорочку Лукреции, прямо на ложбинку между ее грудей. Не сдержавшись, Лукреция вздрагивает, но ладонь Альфонсо остается на прежнем месте. Воображение разыгралось или на лице мужа мелькает тень сочувствия? Хоть бы так… О, хоть бы! Конечно, мужу позволено трогать жену, где вздумается, и София ее предупреждала, и все-таки Лукреция поражена до глубины души. Альфонсо заметил, как ей тягостно происходящее, и все понял. Значит, больно не сделает, ведь он обещал. И бояться нечего.

Он с улыбкой направляет ее руку себе на горло, щеку, ребра, талию и сам скользит пальцами по тем же местам ее тела; его прикосновения и обжигают, и обдают холодом, оставляют на сорочке следы, будто невидимыми чернилами. А рука Лукреции изучает Альфонсо: колючую щетину, сборчатую кожу губ, атлас обнаженного плеча, кудрявые волосы на груди. Интересная, убаюкивающая игра — повторять друг за другом: грудь, плечо, горло, щека, талия, снова грудь… Разговор идет о нраве трех охотничьих собак Альфонсо, о любимой еде Лукреции. Да, странно все это, зато спокойно. Повторять и повторять… Пожалуй, такое занятие ей по силам. Может, дальше он и не зайдет, ограничится забавной игрой?

Следующий шаг Альфонсо застает ее врасплох: погладив талию, муж не возвращает ладонь Лукреции обратно к груди, а опускает ниже, намного ниже — к месту, которое она не рассматривала, постеснялась остановить на нем взгляд.

По всему родному палаццо стоят скульптуры обнаженных мужчин и богов, поэтому никакой тайны в этой части тела нет. К тому же Лукреция росла с братьями. Много раз она видела, как няньки их купают, и знала о кожаном мешочке и довеске к нему — смешном и беззащитном, спрятанном в забавный чехольчик из собственной кожи, прямо как пугливое морское создание. Изабелла по секрету обмолвилась, что мужчины отличаются друг от друга размером, а Лукреция наивно спросила сестру, откуда она знает, ведь кроме мужа, Паоло, она ни с кем не была, на что Изабелла почему-то звонко рассмеялась и пребольно шлепнула Лукрецию по ноге.

Однако Лукреция не ожидала, что придется трогать это рукой. Что кто-то возьмет ее пальцы — те самые пальцы, которые перелистывали

страницы, завязывали ленты, вышивали, отламывали хлеб, поднимали кубки, писали, делали наброски — и мягко, но решительно сожмет вокруг него, чтобы Лукреция привыкла. Она и не догадывалась, что эта часть тела подвижна, изменчива, может принять другую форму.

Не догадывалась, что и весь мужчина тогда меняется, становится иным человеком; порабощенный, он теряет себя, и с этой минуты неспешная игра заканчивается. Разговоры прекращаются. Никаких больше вопросов о любимых фресках. Альфонсо хрипло спрашивает, можно ли снять с нее сорочку, и Лукреция позволяет: разве может она отказать? Он стягивает сорочку, как в лихорадке, а его руки настойчиво и жадно шарят по ее телу, словно хищные звери в поисках добычи.

Она понятия не имела, что он на нее ляжет, навалится всем телом. Не знала, что придется так несуразно расставить ноги, как цикаде, или что спина и таз затрещат под его весом.

Альфонсо внезапно охрипшим голосом заверяет: больно не будет, бояться не надо, он не сделает больно, не сделает, честное слово.

А потом все равно делает.

Боль пронзительна, необычна. Обжигая, она прокладывает путь в сокровенный уголок тела, о котором прежде Лукреция только смутно подозревала. Никогда еще ей не было так мучительно неудобно: грубое вторжение распирает изнутри. Лукреция морщится с невольным всхлипом.

Конечно, Альфонсо ее слышит. Подкладывает ладонь ей под голову. Наверное, так он извиняется и тотчас прекратит. Он ведь обещал, что не будет делать ей больно, а сам сделал, хоть и случайно. Он уже выполнил свою часть супружеского долга, как и она. Альфонсо заботится о ней, может, и любит ее, а потому не станет мучить. Сейчас все наконец закончится; он добился, чего хотел, а она покорилась своей обязанности, и Альфонсо отпустит ее.

Она ошибается. Он не слезает. Не прекращает ее мук, только подбавляет новых. Твердит: все будет хорошо, не двигайся, ничего страшного, все хорошо, все хорошо. Да как он может такое говорить или хотя бы думать? «Ничего хорошего, — шипит она мысленно. — Мне больно, зачем ты это делаешь, ты ведь обещал!»

Она-то думала, что все знает, что готова, а на самом деле — ничуточки. Изабелла говорила: минутку поболит и перестанет, а потом ей даже понравится. Она снова и снова прокручивает эти слова. Ни о чем другом не позволяет себе думать.

И тело, и все ее существо стиснуты между периной и мужем, как листы книги между обложкой; ее потрясение переходит в ступор.

Жар потного тела, сами движения и звук отвратительны — она смутно воображала себе слияние двух тел и душ в едином божественном порыве, полную тишину, а нескончаемые ритмичные толчки мужа похожи на яростные удары, вторжение; лицо Альфонсо искажено, дыхание прерывистое и хриплое, словно он одержим бесами.

Она догадывалась, что так будет. Конечно, догадывалась. И знала, и не хотела знать. А ведь когда-то мужской орган казался ей застенчивым, пугливым… Воспоминание столь далекое, будто принадлежит другой девочке — той, что стояла у нарисованной отцом картины с Юпитером и украдкой разглядывала любопытную трубочку плоти, выглянувшую из гнезда волос.

Лукреция считает удары сердца. До двадцати, до сорока. Теряет счет после шестидесяти. Сколько еще терпеть? Кто знает. Надо было спросить Софию, или маму, или хотя бы Изабеллу!