Портрет моего мужа
Шрифт:
Он проглотил недожеванный комок и добавил:
– Надеюсь.
Кирис тоже очень надеялся, хотя... следовало признать, что, будь мальчишка виновен, все бы упростилось. Никаких заговоров, никакой политики даже в отдаленном будущем, одно маленькое семейное сумасшествие. В старых семьях и не такое случается.
Йонаса даже не казнят - запрут в отдаленном поместье вместе с такими вот... неудачными детьми высоких браков. Накачают зельями, может, личность попытаются исправить. Ходили слухи, что ведутся и
Если повезет, только память.
– Думаешь, что лучше бы это и вправду я?
– Йонас вытер грязные пальцы о не менее грязную рубашку и, примерившись, отхватил кусок окорока. Оказывается, древний ритуальный нож и с ветчиной справлялся неплохо.
– Думаю.
– Хочешь, сознаюсь?
– Зачем?
– Всем станет проще. Мне тоже. Я думал об этом. Вешать не станут. Зелья... разум не поймет, что одурманен. Если до того не понимал, то и потом тоже. Зато никаких сомнений, никаких метаний. Спокойное существование. Чем не мечта?
Кирис выругался.
– Это ты зря... ты просто не понимаешь.
Он и вправду не понимал, а потому присел на камень, которым придавливали мясные заготовки, сказал:
– А как же мертвые?
– Найдут себе другого судью... только... что потом с моей душой станет? Думаете, он разозлится?
– Кто?
Колбаса была вкусной. Высушенной почти до деревянной твердости, сдобренной диким чесноком и острыми приправами, а потому жгучая и в то же время сладковатая. Окорок оказался не хуже.
– Джар, - мальчишка озирался. Кусок колбасы он спрятал под рубашку. Ветчину, разделив на тонкие полоски, запихал в карманы.
– Даже люди злятся, когда кто-то отказывается от их подарка, что уж о богах говорить... и не смотри, обыскивать точно не станут, а взаперти лучше с колбасой, чем без.
В этом имелась толика здравого смысла.
Кирис икнул.
И... подумал, что идти все-таки придется. Остаток жизни среди колбас не проведешь. Да и дверь на кухню рядом, вон, виднеется светлым пятном. Два шага и толкнуть.
А дальше что?
Мар потребует отчета.
Лгать?
Сказать правду?
– Что, шея чешется?
– поинтересовался мальчишка.
– Это предчувствие... на тебе уже метка появилась.
– Завещание пора писать?
Руку от шеи Кирис убрал. Вряд ли его собираются удушить. Скорее всего яд... или револьвер? Весьма удобное оружие, безликое по сути своей.
– Поздновато. Здесь все равно от твоих бумаг останется пепел... на всякий случай. Папаша не любит сюрпризов, а так... мало ли что ты мог написать?
Действительно, мало ли что.
– Дожевал?
– поинтересовался Кирис, вставая. И мальчишка кивнул.
– Главное... меня во всем
Поверят ли?
Вряд ли, но вид сделают, поддерживая чужую игру. Что ж, все лучше, чем ничего.
– А знаешь...
– мальчишка прикрыл глаза.
– Тут убивают кого-то...
Договаривал он уже в спину.
– Да не спеши ты так... уже все...
...она лежала у основания лестницы.
Она лежала, широко раскинув руки, и белое платье выглядело резким белым же пятном. Оно было ярче свечей и даже светильника, который лениво, тяжело вспыхнул, повинуясь движению Маровой руки. Стало быть, не так грозна буря, как нам пытаются представить?
– Эйта милосердная, - прошептала Лайма, отступая к стене. Она пятилась и пятилась, глядя на собственные руки, измазанные в чем-то алом.
Кровь.
Конечно, этим вечером для полноты ощущений не хватало только крови. И странно, что на платье ее почти нет, так, пара капель.
Лайма тоненько всхлипнула и закрыла глаза.
– Что здесь происходит...
А вот эйта Ирма вышла откуда-то из бокового коридора, разглядеть который у меня не получалось. Скрытый? И не для таких ли случаев предназначенный.
– Доигралась...
Я сбросила с плеча руку Мара и подошла к телу.
– Не трогай мою дочь...
– Заткнись, - я присела и осторожно коснулась шеи. Я еще надеялась, что, быть может, Сауле жива. Мы, конечно, никогда особо не ладили, а временами я вполне искренне ее ненавидела, но теперь она была мертва.
А я нет.
Шея теплая.
И рука. Пульса нет. И сердце в груди молчит. А вот кровь имеется и много. Кровь расползается под телом этакой глянцевой тягучей лужей... и знать бы, что это означает.
– Набралась и упала с лестницы, - спокойно сказал Мар.
Лицо его было... непроницаемо?
Равнодушно? И даже я не могла понять, умело ли он скрывает эмоции и собственную слабость, либо же ему действительно наплевать.
– Ее зарезали, - я осторожно сдвинула рыжую прядь.
Сауле лежала ничком, широко раскинув руки. Ее волосы разметались, прикрывая и плечи, и эту самую шею, на которой зиял черный след раны, и само лицо.
– Самоубийство?
– робко заметила эйта Ирма.
– Как не вовремя...
Раздражение.
И стиснутые пальцы с побелевшими костяшками... а меня мама любила. Я помню. Мы вместе ходили к морю, расстилали на берегу клетчатый плед. Помню и нашу корзинку для пикника. И сам берег. Мамин голос. Ее просьба быть осторожней. Крабов, которых я ловила, а она делала вид, что боится, и кричала... многое помню.