После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Кнорринг Ирина Николаевна

Октябрьское утро

Ни дождя, ни ветра, ни тумана, Утро — будто личико ребенка; Лишь жужжание аэроплана Тонкий воздух прорезает звонко. Озеро спокойно и красиво, Очертанья гор — ясней и ярче. В бухте, на дредноуте массивном Даже виден пестрый флаг на мачте. Катера бесшумно прорезают Голубые шелковые воды, Под синеющими небесами, Как игрушечные — пароходы. Вижу, что-то в небе пробудилось, Облако плывет, как белый лебедь. И не знаешь, что в чем отразилось, — Небо в море или море в небе. Воздух ясен и прозрачно-тонок, Море отливает бирюзою, И покрылись выжженные склоны Первой зеленеющей травою. 1923

«Дай мне песен родины далекой…»

Дай

мне песен родины далекой, Неизвестной и несчастливой, Чтобы не было так одиноко, Так тоскливо и сиротливо. Знаю что-то похожее на жалость, На незваное желанье… У меня от родины осталось Только детское воспоминанье. Страшно мне, что порвалось навеки То, что нас соединяло прежде, Что душа теперь уже калека И не верит никакой надежде. Дай мне песен родины далекой, Повесть жизни призрачной и чудной, Чтобы не было так одиноко, Так тоскливо и бесприютно. 1923

«Есть в лунном вечере черта…»

Есть в лунном вечере черта, Когда кончается земное И расцветает чернота. Есть где-то грань в полдневном зное, Когда обычное гнетет И рвутся мысли в роковое. То сон зовет, то звук цветет. 1923

Над морем

Чуть слышный запах моря, Соленый ветер щеки жжет; На дымно-голубом просторе Дымится серый пароход. Тяжелый, шумный гул прибоя, Блужданье чаек над волной, И небо ярко-голубое Над дымчатою бирюзой. Какой-то сон несется мимо И возвращается назад, И красотой неуяснимой Слепит горящие глаза. 1923

Баллада о двадцатом годе

I.

Стучали колеса… «Мы там… мы тут»… Прицепят ли, бросят?.. Куда везут?.. Тяжёлые вещи В тёмных углах… На холод зловещий Судьба взяла. Тела вповалку, На чемоданах… И не было жалко, И не было странно… Как омут бездонный Зданье вокзала, Когда по перрону Толпа бежала. В парадных залах Валялись солдаты. Со стен вокзала Дразнили плакаты. На сердце стоны: Возьмут?.. Прицепят?.. Вагоны, вагоны — Красные цепи. Глухие зарницы Последних боев, Тифозные лица Красных гробов. Берут, увозят Танки и пушки. Визжат паровозы, Теплушки, теплушки, — Широкие двери Вдоль красной стены. Не люди, а звери Там спасены. Тревожные вести Издалека. Отчаянья мести В сжатых руках. Лишь тихие стоны, Лишь взгляд несмелый, Когда за вагоном Толпа ревела. Сжимала сильнее На шее крестик. О, только б скорее! О, только б вместе! Вдали канонада. Догонят?.. Да?.. Не надо, не надо. О, никогда!.. Прощальная ласка Весёлого детства — Весь ужас Батайска, Безумие бегства.

II

Как на острове нелюдимом, Жили в маленьком Туапсе. Корабли проходили мимо, Тайной гор дразнили шоссе. Пулёмет стоял на вокзале. Было душно от злой тоски. Хлеб но карточкам выдавали Кукурузной, жёлтой муки. Истомившись в тихой неволе, Ждали — вот разразится гроза… Крест зелёный на красном поле Украшал пустынный вокзал. Было жутко и было странно С наступленьем холодной тьмы… Провозили гроб деревянный Мимо окон, где жили мы. По-весеннему грело солнце. Тёплый день наступал не раз… Приходили два миноносца И зачем-то стреляли в нас. Были тихи тревожные ночи, Чутко слушаешь, а не спишь. Лишь единственный поезд в Сочи Резким свистом прорезывал тишь. И грозила кровавой расплатой Всем, уставшим за тихий день, Дерзко-пьяная речь солдата В

шапке, сдвинутой набекрень.

III

Тянулись с Дона обозы, И не было им конца. Звучали чьи-то угрозы У белого крыльца. Стучали, стонали, скрипели Колёса пыльных телег… Тревожные две недели Решили новый побег. Волнуясь, чего-то ждали, И скоро устали ждать. Куда-то ещё бежали Дымилась морская гладь. И будто бы гул далёкий, Прорезал ночную мглу: Тоской звучали упреки Оставшихся на молу.

IV

Ползли к высокому молу Тяжёлые корабли. Пронизывал резкий холод И ветер мирной земли. Дождливо хмурилось небо, Тревожны лица людей. Бродили, искали хлеба Вдаль Керченских площадей. Был вечер суров и долог Для мартовских вечеров. Блестели дула винтовок На пьяном огне костров. Сирена тревожно и резко Вдали начинала выть. Казаки в длинных черкесках Грозили что-то громить. И было на пристани тесно От душных, скорченных тел. Из чёрной, ревущей бездны Красный маяк блестел.

V

Нет, не победа и не слава Сияла на пути… В броню закопанный дредноут Нас жадно поглотил. И люди шли. Их было много. Ползли издалека. И к ночи ширилась тревога, И ширилась тоска. Открылись сумрачные люки, Как будто в глубь могил. Дрожа, не находили руки Канатов и перил. Пугливо озирались в трюмах Зрачки незрячих глаз. Спустилась ночь, страшна, угрюма. Такая — в первый раз. Раздался взрыв: тяжёлый, смелый. Взорвался и упал. На тёмном берегу чернела Ревущая толпа. Все были, как в чаду угара, Стоял над бухтой стон. Тревожным заревом пожара Был город озарён. Был жалок взгляд непониманья, Стучала кровь сильней. Несвязно что-то о восстанье Твердили в стороне. Одно хотелось: поскорее И нам уйти туда, Куда ушли, во мгле чернея, Военные суда. И мы ушли. И было страшно Среди ревущей тьмы. Три ночи над четвёртой башней. Как псы, ютились мы. А после в кубрик опускались Отвесным трапом вниз, Где крики женщин раздавались И визг детей и крыс. Там часто возникали споры: Что — вечер или день? И поглощали коридоры Испуганную тень. Впотьмах ощупывали руки И звякали шаги. Открытые зияли люки У дрогнувшей ноги, — Зияли жутко, словно бездны Неистовой судьбы. И неизбежно трап отвесный Вёл в душные гробы. Всё было точно бред: просторы Чужих морей и стран, И очертания Босфора Сквозь утренний туман. По вечерам — напевы горна, Торжественный обряд. И взгляд без слов — уже покорный, Недумающий взгляд; И спящие вповалку люди, И чёрная вода; И дула боевых орудий, Умолкших навсегда. 10 — V — 1924

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

«Как он спокоен, говорит и шутит…»

Как он спокоен, говорит и шутит, Бессмысленный убийца без вины, Он, оглушенный грохотом орудий, Случайное чудовище войны. Как дерзок он, как рассуждает ловко, Не знающий ни ласки, ни любви. А ведь плеча касался ствол винтовки И руки перепачканы в крови. О, этот смелый взгляд непониманья И молодой, задорно-дерзкий смех! Как будто убивать по приказанью Не преступленье, не позор, не грех! 1924

«В глухой горячке святотатства…»

В глухой горячке святотатства, Ломая зданья многих лет, Там растоптали в грязь завет. Свободы, равенства и братства Но там восстанет человек, Восстанет он для жизни новой, И прозвучит толпе калек Еще не сказанное Слово. И он зажжет у алтаря Огонь дрожащими руками. И вспыхнет новая заря, Как неоплеванное знамя. 8 — V — 1924