Последние ратники. Бросок волка
Шрифт:
— Батя мой под старость изрядно ума лишился. Хватка не той стала. Понемногу ватажники даже бояться перестали. Вот людишки его и принялись шептаться — пора, мол, его… ну, менять. А у нас ведь как меняют? Камень на шею — и в реку. И меня бы вслед за ним… Наследники в таком деле ни к чему. И вот, когда я уже кожен день ждал, что меня кто-нить из-за угла пырнёт, явился ко мне этот Сыч. Боярина Клина, значит, человечишко. Он и предложил мне прирезать одного ромея. Никодима вроде б. А мне взамен — помощь в том, чтобы дело батино прибрать.
— Ты, знамо дело, согласился.
— А куда мне было деваться? Я ж говорю — последние седмицы как по ножам ходил. Терять-то нечего было.
— Ну да. Отцом больше, отцом меньше.
—
— Довольно ныть, — отрезал Перстень. — О деле говори.
— В тот день Сыч меня нашел. Сказал, ночью этот Никодим должен к отцу в корчму наведаться. Мне нужно было его провести туда дворами да закоулками. А леший этот вдруг, будто заподозрил чего, возьми, да и передумай в гости идти. Проводи, говорит, заместо меня этого вот малого, — рябой тряхнул кудлатой бородкой в яшкину сторону, — Меня как потом прошибло. Сыч-то ведь не знал ничего. А как его предупредить? Пока шли, голову все ломал, и так и этак прикидывал… Потом, вроде, придумал. Оставил молодого под забором, сам в корчму подался.
— Не тяни. Что Сыч?
— Осерчал. А потом и батя, как узнал, что за его спиной такие дела творятся. Наши дела отдельно, а княжьи да боярские — отдельно. Поцапались они с Сычом. В общем, зарезал он батю… Прямо в корчме. Меж столов стояли, шумели, ссорились. Сыч вдруг нож свой выхватил, красивый такой, с костяной ручкой… И все. А я что? Что я сделаю?
— Дальше.
— Сыч мне и говорит: так мол и так, теперь корчма твоя. Ежели чего, ищи меня, помогу. Долги свои, дескать, не забываю. А мне чо? Подались мы с подручным Сыча этого молодого ромея искать. Специально обошли вокруг десятой дорогой, чтобы, ежели напрямую сунемся, не спугнуть. Приволоклись к тому месту, где я его оставил. А его нет. Трава примята, а самого как корова языком слизнула. Сычев человек и говорит: беги, мол, обратно к детинцу. Успеешь перехватить…, - рябой опасливо покосился на своих мучителей, на монашка, мельком глянул на клинок в руках степняка, который тот любовно утирал тряпицей от его, ждановой, крови. — Успеешь, дескать, заступить малому дорогу — режь. Уйдет — тебя на ножи поднимем. А сам — в корчму. Мою уже, стало быть…
— И что?
— Не нашел. Думал, все, конец. А потом оказалось, что Сыч вовсе из стольного куда-то на полночь подался. Мне-то чо? Уехал, значит, я ему без надобности… И вот, спустя столько времени, снова объявился. Я уж с жизнью распрощался — за мной, смекаю, явилось идолище. Ан нет. Тогда-то он мне вас и припоручил…
Ждан замолк, сгорбившись и вобрав голову в плечи. По всему было видно, что сказать ему боле нечего.
— Всё? — задал первый свой вопрос Ромей таким бесцветным тоном, что рябой еще больше скукожился и даже мелко затрясся. Обращался-то степняк не к нему, а к Перстню. Всем ведь ведомо, что негоже разговаривать с тем, кого сейчас собираешься порешить.
— Нет! — вскрикнул, заметив это, рябой. — Не всё! После того, как ко мне давеча Сыч наведался, видел я и этого…Никодима.
— Что?! — опережая вопрос Перстня, взвился Яков.
— Эта гадина пьёт столько, что таиться ему бесполезно. Кто с ним знаком — а в кабаках это очень многие — тут же признали и донесли мне.
— Где он?
— Скажу, коль живота не лишите. Уж этого лешего заморского, что отца моего в могилу свел, выгораживать не стану…
10. Поклёп
— Да что ты им, как тряпкой мокрой машешь?! Кисть! Кисть твёрже держи. Ты рубишь, или мух пугаешь? В сече будешь так мечом вертеть, вмиг башку оттяпают, — Котел вольготно пристроил солидное тело на завалинке в тени клети и строго следил за кутькиными потугами овладеть клинковым боем. — Суются в дружину
Последние слова, хоть и сказаны были об ушах Кутьки, предназначены были вовсе не для них. По княжьему подворью проворно сновали туда-сюда сенные девки, то ли спешащие по каким-то своим челядинским делам, то ли желающие тайком взглянуть на раненого храбреца. Котел, знамо дело, надеялся на последнее.
Время от времени весомо поднимал свою геройскую стать со скамьи, солидно шествовал к неразумному ученику, перенимал у него из рук короткий акинак и терпеливо показывал, как нужно им управляться. Выходило у него это грозно, умело и даже как-то печально. Словно сокол в клетке пытался взмахнуть крыльями.
За то время, что они прибывали в княжьем детинце, раненый дружинник не только успел научить Кутьку, с какой стороны подходить к мечу, но и перещупать, должно быть, половину дворовых девок. В отличие от парнишки, который вечерами после всех воинских занятий еле-еле доплетался до лавки, обустроенной в челядной, ночи видный дружинник проводил исключительно на сеновале. Являлся под утро. Да и то для того лишь, чтобы милостиво позволить княжьим знахарям сменить повязки, да сделать примочки с притирками. Жрал по-прежнему за пятерых.
Хрома не было. Почему-то не захотел делить с ними крышу в княжьем детинце. Хотя, казалось бы, уж он-то, бывший киевский дружинник, должен чувствовать себя здесь, как рыба в воде. Но он не чувствовал. По правде говоря, даже не собирался ехать в стольный град. Поначалу рассудил так: коль в Киев подался белозерский воевода, то уж кому еще, как не ему след предстать пред Светлым князем? Однако Перстень нашёл, как на него надавить. Сказал Кутьке, что берёт его с собой. Дружинным отроком. Однорукий взбеленился. Он в Белоозере-то не захотел оставлять деревенского парнишку, а уж о том, чтобы волочь его с собой в великокняжеский детинец, даже речи быть не могло. В первый раз Кутька увидел старосту столь разгневанным. Крови пролиться не позволил Котел. Он торжественно поклялся увечному, что лично присмотрит за мальчишкой. В стольном граде (откуда, кстати, он в своё время и подался в Белоозеро, так что был там своим), в темном лесу, да хоть бы у ящера в пасти волоска с его несмышленой головы не упадет. Правда, пока ехали в Киев, вышло как раз наоборот. Рана дала-таки о себе знать. Котел слег, и пришлось обхаживать его целыми днями и даже ночами.
В Киеве никто кидать цветы им под ноги даже не подумал. Да ладно бы цветы — встречать даже никто не кинулся. Приехали и приехали. Много таких тут вертится. В детинце светлого князя он был вовсе не витязем, едва не положившим жизнь за правое дело, а чучелом лесным. Даже для дворни. Котел — тот да. Бывший киевлянин, пузатый, солидный, грозный да еще и раненый. Не дружинник, а прям боярин. И почета достоин, и подражания. А на заморыша деревенского все без исключения смотрели сверху вниз. Ну, бегает днями по пряслам детинца да вокруг рва, п?том обливается, железками машет. Подумаешь, деятель.
Словом, очень скоро Кутька понял, почему Хром так не хотел оставлять молодого несмышленыша ни в белозерских теремах, ни в первопрестольных хоромах…
Но для себя он, накрепко стиснув зубы, порешил — перешагнет и через это.
Сейчас стоял посреди заднего двора, уперев ноги в землю и держа перед собой на вытянутых руках после многочасовых упражнений ставший совершенно неподъемным клинок. Меч в его длани ни в какую не желал становиться продолжением кисти, как того требовал Котел, и уж тем более не собирался сидеть в кулаке неподвижно. Он предательски дрожал и отплясывал так, будто до смерти замерз морозным утром. Волосы прилипли ко лбу, пот тяжелыми каплями скатывался на глаза и оставлял неряшливые дорожки на щеках. И запястья, и плечи налились острой пульсирующей болью, а перед глазами будто метался рой докучливых белых мух.