Последние ратники. Бросок волка
Шрифт:
— Ведомо ли тебе, что самое главное для воина во время боя? — назидательным тоном поинтересовался важно прохаживающийся вокруг бугай.
— Нет, — не то прохрипел, не то просипел Кутька. Наставления Котла о том, что же самое главное в бою, менялись каждый день. Было даже интересно, когда же он начнёт повторяться.
— Ясно дело, не ведомо. Выше держи! Кисть! Крепче кисть.
Воин, придирчиво осматривая боевую стойку отрока, по крайней мере, каковой тот ее искренне считал, обошел вокруг парнишки еще раз, вразвалочку вернулся к своему насиженному месту в тени клети, опустился
— Самое главное в бою, герой ты недоструганный, иметь крепкую руку. Устала она, не успела вовремя оружием махнуть и, считай, без башки остался.
Он назидательно вынул откуда-то из-за пазухи кожаный мех, наполненный чем-то булькающим, зубами вырвал пробку, с наслаждением выплюнул ее на пожухлую стоптанную траву под ногами и опрокинул горловину себе в рот. Содержимое с готовностью полилась ему в горло, заструилась по бороде, затекло за шиворот.
— А я думал, что самое важное — правильно владеть клинком, — простонал Кутька. По совести говоря, он не столько хотел поддержать разговор, сколько отвлечься от боли, словно раскаленными спицами пронзившей руки.
— Это да, — довольно развалился на скамье Котел. — Но если рубишься весь день, до самого заката, то умение обращаться с оружием становится не так важно, как умение продержаться как можно дольше.
— Тогда зачем всё это? — с мукой на лице кивнув на клинок, словно держал в руке ядовитую змею, процедил ученик. — К чему эти премудрости владения оружием?
— Ха! Я ж тебе говорю — сеча может длиться до заката. А что ты будешь делать в самом ее начале, на рассвете, когда у всех умельцев сил ещё хоть отбавляй?
— Эй, белозерцы! — раздался окрик с высокого крыльца, что вело в княжеские палаты. На них сверху смотрел молодой румяный гридень с вихрастым чубом. Латы на его груди горяли нарядным блеском, а меч так ладно сидел в ножнах, будто никогда их и не покидал. — К князю! Живо!
ХХХ
Сказать, что Кутька просто боялся предстать пред грозными очами Святослава, было бы не совсем верно. Его, от упрямо торчащих волос до мелко дрожащих пяток, заполнила густая, тягучая волна паники.
То ли дело Котел. Этот бодро вышагивал, громко припечатывая сапогами по полу, будто не его сейчас вели к Светлому ответ держать, а сам он собирался спросить с того по всей строгости.
Шли длинными, широкими, ветвистыми коридорами, миновали горделивые покои, проходили степенными светлицами. Правда, глазеть по сторонам было особо некогда. Провожатый поспешал таким спорым поскоком, что, зазевавшись, запросто можно было от него отстать, а потом чего доброго, и заплутать в здешней путанице чинных зал и сановитых переходов.
Когда, наконец, дошли до места, Кутька глазам своим не поверил. Он приготовился увидеть какую угодно ослепительную красоту и внушительность княжьих покоев. Но начал подозревать, что здесь что-то не так, когда румяный гридень, миновав множество массивных проёмов, подвел их к неприметной дверце, ничуть не больше той, что была в его хатке в Овнище. В нее даже Кутька протиснулся, согнувшись едва не вдвое. Котлу, который попер в эту берлогу первым, пришлось
— А, явились, мужи ратные, — донесся откуда-то из-за необъятной туши Котла, загородившего не только проход, но и половину каморки, насмешливый голос. Говорящий словно бы только что пробежал пару верст, а теперь при каждом слове сипел, хрипел и задыхался.
— Здрав будь, княже, — будто не услышав презрительной насмешки, склонил голову Котел.
Кутька всей пятерней лапнул себя за голову, собираясь привычно заломить шапку. Но рука хватанула лишь волосы — запамятовал, что шел сюда с непокрытой головой. Бочком-бочком протиснулся между дверью и загромоздившим проход Котлом, боясь не то, что поднять на Светлого глаза, но даже разогнуть спину. Заметил лишь, что комнатка была мала, но света здесь хватало без лучин и светильников — в бойницы щедро вливался веселые лучи. Ни трона, ни даже лавок не наблюдалось. Только добротный массивный стол, на котором был расстелен широченный свиток, сработанный, судя по всему, из телячьей кожи. Над ним нависли два мужа.
— Это что за рак там пятится? — задыхающийся голос если и принадлежал старому человеку, его обладатель всё равно умудрился напустить в него звенящую сталь презрения.
— Отрок мой, — бесцветно прогудел Котел. — Знатный вой должен вырасти.
Не веря, парнишка уставился на дружинника. Уши у него от этакой нечаянной похвалы вспыхнули, щеки зардели, а всю усталость, которая еще недавно, казалось, переломит пополам, как корова языком слизнула.
— Как звать?
— Кутька, — пролепетал сдавленным голосом, спохватившись и вновь быстро согнувшись в поклоне.
— Хм. Эким тебя имечком нарекли. Дурацким. Собака ты, что ли, этак зваться?
— Да не. Мальцом когда еще был …
— Что ты там лопочешь, не слыхать ни пса! — рубанул требовательный голос. — Какой к лешему вой из него? Зовут по-собачьи, лепечет по-утиному.
— Да ты не особо усердствуй, боярин, — прервал недовольного мужа молодой, но усталый голос. — Напужал мальца сверх всякой меры. Ему, поди, впервой в палатах-то бывать. Верно я говорю?
На какое-то время в каморке повисла тишина. Кутька, боясь вдругорядь невзначай разогнуть спину и вновь попасть впросак, боялся не то, что распрямиться, но даже поднять глаза. Он-то про себя точно решил, что грозный муж уважаемых лет с глубоким голосом и приличествующей возрасту отдышкой и есть Светлый. Оказалось, нет.
Князь Святослав оказался вовсе не таким величавым, преисполненным чинности и внутренней силы мужем, каким рисовал его все эти дни малец. Обычный человек. Молодой. На плечах — белая рубаха, расшитая тонкой вязью и распахнутая на груди. Под ней угадывались не шибко массивные, но все равно сыто и вальяжно перекатывающиеся жилы. Пояс оттянут тяжелой перевязью с норманнским одноручным мечом с полукруглой гардой. Самым простым, без всяких изысков, вычурной ковки и дорогих каменьев. Пожалуй, у Перстня клинок был подороже. Не особенно крупный вишневый камень украшал тонкой работы обруч, охватывающий длинные русые волосы. Серые глаза смотрели с не пойми с каким выражением: то ли с легким снисхождением, не то с неуловимой насмешкой.