Последний довод главковерха
Шрифт:
Хрен с ними, немцами, что есть у нас?
Счетверенный зенитный пулемет на задней платформе и двадцатипятимиллиметровая зенитная же пушка на передней, прямо за паровозом. Надо посмотреть, только пустят ли меня туда, но если лежать, точно ничего не увидишь. Подтягиваюсь на руках по углу, встаю возле стенки, опираясь на здоровую левую ногу, и старясь уберечь от лишних движений больную правую. Проблема в том, что я никогда еще не делал больше двух-трех шагов, да и то, придерживаясь за стенки. Но стенки есть и здесь, а еще есть в изобилии костыли, вагон санитарный. Нелепо
Добравшись до первого из командирских, присаживаюсь на край полки перевести дух, тут же проходящий санитар едва не наступает на вытянутую больную ногу и материт меня. Подбираю чей-то брошенный на полу военный пиджак подумав, накидываю на плечи, маловат немного, но сойдет, в тамбурах свежо, простудится недолго.
Выползаю, наконец, на платформу с пушкой, посижу здесь.
— Товарищ капитан, — подскакивает спокойно куривший сержант, и остальные пять бойцов, быстро поднявшись, вытягиваются передо мной, — расчет зенитного орудия…
— Вольно, сержант! — Не сразу соображаю я, что он так отреагировал, на мой мундир. В армии, как и везде, встречают по одежке. Молод только я для капитана, но трехдневная небритость и общая помятость сильно взрослят меня. — Курите, товарищи бойцы.
Те достают из рукавов заныканные самокрутки, рассаживаются вокруг зенитки, и осторожно поглядывая на меня, продолжают перекур, тихо переговариваясь. Зеваю с недосыпу, и аккуратно потягиваюсь, прислушиваясь к ощущениям, оглядываюсь, куда бы примостить здоровую половинку, пристраиваюсь на ящиках.
В поезде оживление, хотя еще очень рано, но пользуясь возможностью и свободным временем, санитары и врачи начинают разносить завтрак. Осматриваю вагоны словно первый раз, при утреннем свете все выглядит совсем не так, как ночью, гораздо рельефнее и страшнее. Это сколько же народу изломали и покалечили эти ублюдки, молодых, здоровых мужиков, которым только жить да работать, для себя, для семьи, для страны, в конце концов. А теперь добрая половина их уже инвалиды, а из тех, что выздоровеют и вернутся на фронт, многие ли доживут до Победы? Вот никогда не задерживался на таких вещах, убитых, раненых, всегда старался проскочить мимо, не вглядываясь. Это война, тут такое вокруг, на всех не наплачешься, а вижу я гораздо больше, чем дано нормальным людям.
Чувство иррациональной злобы вскипает во мне, блокируя разум, хочется сделать что-то очень нехорошее немцам прямо сейчас. Пушка есть, и до станции наверняка добьет, холм между поездом и станцией идеальный, низкий, не мешающий стрелять по почти настильной траектории, и в тоже время скрывающий нас от внимательных недружественных взглядов. Сидеть бы, конечно, да не нарываться, за спиной шесть сотен уже пострадавшего и сейчас беззащитного народа, но смотреть как фашики, покалечившие этих, спокойно едут убивать и калечить других, выше моих
— Что со снарядами, сержант?
— Три боекомплекта, товарищ капитан, давно не стреляли, а вчера и погода была нелетная!
Вечно у нас так, где пусто, а где густо, вспомнил я вечную нехватку боеприпасов в полку Дергачева.
— Значит, сегодня постреляем.
— Так и сегодня погода…
— Разворачивай в ту сторону. — Прерываю я ненужные разговоры.
— Я подчиняюсь только начальнику поезда, товарищ капитан. — Мнется сержант, все таки для него самозваный капитан большая шишка.
— У начальника поезда своих забот полон рот. Крути, говорю в ту сторону, — прибавляю я металла в голосе, и это работает.
Кстати, поездное начальство подсуетилось, видимо, ночью отправляли куда надо гонцов с тревожной вестью, и кто надо где надо сделал то, что надо, оторвав от сердца и прислав бесценные на фронте грузовики и подводы. Как раз сейчас они, пустые и готовые к приему страдальцев подъезжали к составу.
А еще больше мне понравилось, что танки, ночевавшие на станции, наконец, собрались и двинулись дальше. Ну, вот и чудненько, тогда значит, просто грех не пострелять.
— Чем заряжать, товарищ капитан?
— А что у тебя есть?
— Так все есть, и осколочные, и бронебойные. Осколочных, конечно, больше.
— Давай осколочные.
Зенитчики принялись ловко набивать обоймы маленькими снарядиками, один из бойцов, видимо, наводчик развернул длинный ствол в указанном направлении.
— Какая дальность у твоей пушки, сержант, — задаю я вопрос, которым следовало поинтересоваться раньше.
— Три километра, товарищ капитан.
— А что так мало? — Не верю я сержанту.
— Это по осколочным. Они бы и дальше летели, но поставлены на самоподрыв. У бронебойных дальность выше, конечно.
Я прикинул расстояние до станции, дорога, по которой шли машины, объезжала ее с этой стороны, но расстояние было предельным.
— Ладно, попробуем, давай точно впритирочку к гребню холма, чтобы снаряды траву брили.
— А зачем стрелять-то, товарищ капитан, нет же никого?!
— Огонь! — Командую я, и боец давит на педаль спуска.
Что мне сразу понравилось, так это то, что снаряды оказались еще и трассирующими. Я напрягался, готовясь высматривать разрывы этих малявулек, надеясь только, что они обозначат себя вспышками разрывов в пасмурном мареве. Они же ушли вдаль красивой струйкой, впрочем, и разорвались, как я и ожидал, ярко, не долетев добрых полкилометра до дороги. Заряжающий тут же вдавил в аппарат новую обойму.
— Выше подними, чуть-чуть, дай на пятьсот метров дальше!
Вторая пачка ушла верной дорогой, но когда я сказал, что машины шли сплошным потоком, немного, конечно, преувеличил. Просветы между ними были, небольшие, но достаточные, чтобы маленькая очередь из маленьких снарядиков проскочила между грузовиками, разорвавшись в сотне метров дальше, но в воздухе, предел дальности был рядом. Стреляли мы в этот раз поперек направлению движения машин, и Джалибек оказался прав, когда говорил, что так попасть гораздо труднее.