Последний конвой. Часть 2
Шрифт:
Арсений из опаски всю дорогу помалкивал, а Василь впал в странное полузабытье. Равнодушно-стеклянный взгляд, губы что-то невнятно бормочут. Я попыталась привлечь внимание младшего научного сотрудника: сначала окликнула, затем слегка потрясла за плечо. Отреагировал вяло, втянул голову в плечи и даже не посмотрел в мою сторону. Потрясла сильнее. Василий застонал, закатил глаза и побелел, как больничная простыня. Пульс ниже плинтуса, давление как у пятилетнего ребенка.
Мы уже вернулись в лагерь, а я все еще кипела от ярости и не могла успокоиться. Какими только
И вот, заводим мы бедняжку Василя в мою каморку, укладываем на мат, и тут как снег на голову приперся кто бы вы думали?
Правильно. Чернецкий!
Если бы он хотя бы еще полчасика выждал, я, может быть, успокоилась и не отреагировала так бурно. Да и вообще, откуда особоуполномоченному было знать о том, что произошло у побережья? Ну вот зачесалось у него не вовремя. Бывает…
Да и я тоже хороша. Нервы нужно держать в кулаке. Только теперь уже поздно после драки кулаками махать, рвать и без того редкие волосы и посыпать голову пеплом.
В общем, заходит этот выродок в медпункт, как к себе домой, весь такой важный и самодовольный. А у меня внутри буря, шторм и смерчи гуляют.
— У вас что-то болит? — спрашиваю.
Нет, ну мало ли? Все же человек, а не машина. Вдруг живот прихватило, или давление от жары поднялось?
— Нет, — отвечает, — Лидия Андреевна, лапушка, со здоровьем у меня пока все в порядке.
У меня от этой самой «лапушки» аж в глазах потемнело и руки затряслись. Шарю глазами по сторонам, чем бы тяжелым запульнуть в голову особоуполномоченному, и, как назло, ничего подходящего не попадается. Набираю в легкие воздуху, сколько вмещается, медленно выдыхаю через нос и елейным голоском сообщаю, что у меня сейчас вот ни одной свободной минуты нет, чтобы исполнять роль психолога для заскучавшего без женской ласки чекиста.
Молчит, стоит как истукан посредине и без того тесной отгородки и не уходит. Озабот чертов.
Как в старом мультфильме: «меня не слышат это минус, но и не гонят — это плюс».
Ладно, думаю, да черт с ним, с Чернецким! Тут Василек совсем плох…
Переключаюсь на свою работу, особоуполномоченного игнорирую, хотя краем глаза наблюдаю за реакцией. Стоит. Молчит. Чего-то ждет. Тем временем, я ношусь по медпункту, как угорелая, капельницу готовлю и каждые два шага об этого придурка спотыкаюсь. Ну теснота же, как в склепе.
Наконец, не выдерживаю и выдавливаю из себя сквозь зубы:
— Не могли бы вы, Евгений Александрович, оставить меня в покое ненадолго? Мне нужно раненым заниматься.
— Да я вам вовсе и не мешаю, — отвечает, — стою тут тихонечко в уголочке, помалкиваю.
А я никак в вену попасть не могу, руки трясутся.
Вот же сволочь. Достал!
Так, еще раз, вдохнуть-выдохнуть, закрыть глаза, досчитать до десяти, открыть глаза, аккуратно ввести иглу, открыть клапан, закрепить шланг. Получилось! Капает. Через полчасика моему Васильку станет чуточку полегче.
Собираюсь с силами, оборачиваюсь и еще раз спрашиваю,
— Евгений Александрович, что вы хотели?
Стоит, мнется, как школьник на уроке химии, и опять начинает свою бодягу о том, какая я красавица и умница, и как сильно я ему нравлюсь. Ладно, это я уже слышала раз двадцать или тридцать, ничего нового не сообщил.
Но вот когда он второй раз подряд назвал меня «лапушкой», я больше сдерживаться не смогла.
— Никакая я вам не «лапушка», господин Чернецкий. Немедленно покиньте медпункт! Больному нужен кислород. Помещение маленькое, духота невыносимая, а проветрить помещение, чтобы при этом не напустить жары, нет никакой возможности.
«Меня не слышат — это минус…»
Стоит, молчит и не уходит. Делаю еще одну попытку:
— Евгений Александрович, уходите по-хорошему!
— Лидия Андреевна, лапушка…
Вот тут у меня крышу и сорвало. Нащупала на поясе кобуру, расстегнула и вытащила пистолет, сунула враз позеленевшему особоуполномоченному под нос и прошипела, как беременная змея поздней весной:
— Слушай меня очень внимательно, засранец. Если ты, больной ублюдок, еще раз попадешься мне на глаза без веской причины, я тебя или застрелю, или кастрирую. И рука не дрогнет, и глаз не дернется!
Как я давно мечтала сказать ему это прямо в лицо. Аж полегчало на душе.
— Лидия Андреевна, — шепчет вполголоса, — ради бога успокойтесь. Уберите оружие! Не приведи господь… и в мыслях ведь не было вас обидеть…
Да знаю я, что у тебя в мыслях, кобель…
— Проваливай отсюда, — еще раз повторяю и аккуратненько так, пальчиком нажимаю на рычажок сбоку на корпусе. И «беретта», моя красавица и умница, делает такой негромкий, я бы даже сказала какой-то глубокомысленный щелчок, который означает, что теперь даже легкое нажатие на спусковой крючок немедленно отправит в полет тяжелую девятимиллиметровую свинцовую пулю. В очень и очень короткий полет, потому что ствол направлен прямо в морду особоуполномоченному.
Ух как он затрясся, залепетал что-то несвязное и попятился назад.
— Хорошо запомнил? Без веской причины сюда больше ни шагу! Только если руку или ногу откусят, — съязвила я напоследок, и стволом на выход показываю.
Чернецкий весь съежился, даже ростом ниже стал, откинул одеяло и бегом по ступенькам припустил. А я, дура, следом. Смотрю, как он улепетывает,и так мне захотелось придурку ускорения добавить, чтобы навсегда запомнил урок, ну просто сил нет. Тогда я направляю ствол в землю и нажимаю на спусковой крючок.
Зачем я это сделала?
Не знаю!
Поддалась сиюминутной прихоти. Вот стукнуло в мою тупую башку, что нужно делом доказать серьезность намерений. А то ведь не поверит ни черта. Решит, что я ссыкуха, и побоюсь воплотить в жизнь обещанное.
И ведь прав будет на все сто. Актрисой я всегда была паршивенькой…
Негромко бабахнула «беретта», пуля ушла в песок. Не знаю, услышал ли Чернецкий выстрел, он так громко топал и пыхтел, что наверное, мог бы заглушить трактор.
Но услышали другие…