Последний верблюд умер в полдень
Шрифт:
— Я мать, — сказала я на её родном языке. — Могу ли я видеть, как у меня отнимают ребёнка? Твой любимый — мужчина, сильный и смелый. И ты поспешишь к нему и найдёшь наилучший способ ему помочь.
Боже мой, девушка явно соображала еле-еле! Я помешала ей выдать себя и практически на пальцах разъяснила, каким должен быть её следующий шаг, но, похоже, случившееся вообще парализовало её мыслительные способности.
— Да, — сказала она наконец. — Я должна спешить к нему и узнать… Оставайтесь здесь. Не пытайтесь бежать. Ничего не делайте, пока я не принесу вам слово.
И выскользнула
— Можешь выйти, Рамзес. С твоей стороны было крайне умно спрятаться; если бы они смогли схватить тебя, то не удовлетворились бы Реджи в качестве заменителя.
— С твоей стороны, мама, было крайне умно отвлечь Аменит, — возникнув перед глазами, прокомментировал Рамзес. — Когда она сказала, что будет советоваться с «ним», то явно ведь не имела в виду мистера Фортрайта?
— Что, чёрт возьми, мне делать с трубкой? — вопрошал Эмерсон, роясь в моих заметках и бумагах. — Неужели человек не заслужил возможность спокойно покурить… Ах, вот она. А вот, моя дорогая Пибоди, твой маленький нож. Благодарен за то, что ты его как следует наточила. Тарека связали не верёвками, а ремнями из сыромятной кожи.
— Я бы подарила тебе дюжину трубок и мешок табака, мой дорогой Эмерсон, — ответила я. — Они не сильно избили тебя?
— Всего несколько синяков. — Эмерсон начал набивать трубку. — Я был уверен, что мы ничем особенно не рискуем; эти многобожники действительно приносят жертвы, подвергая их длительным пыткам, и относятся к этому очень серьёзно. Единственный действительно страшный момент — когда Настасен пригрозил бросить нас в свою темницу.
— Это была идея Песакера, я думаю, — сказала я.
— То же самое. У молодого свинтуса безмозглая голова; Песакер считает его идеальным инструментом, и, несомненно, потому и поддерживает Настасена, а не Тарека. Теперь, когда у нас появилась отсрочка до момента церемонии, и Тарек свободен, следует что-нибудь придумать, если мы хотим избежать подземелий Настасена.
— Мы обязаны избавлением Муртеку, — продолжила я, вынимая финик из миски на столе. — На чьей же он всё-таки стороне?
— На своей собственной, мне кажется, — цинично ответил Эмерсон. — Политики всегда одинаковы, находятся они в залах парламента или во тьме Африки, а он — умный человек. Предполагаю, что его симпатии принадлежат нам и Тареку — торжество Настасена означает торжество Амона и его Верховного жреца над Осирисом и Муртеком — но он слишком бережёт от огня свою сморщенную шкуру до того, как победа станет неоспоримой.
Я изящно выплюнула финиковую косточку в руку и потянулась за другим.
— Я умираю с голоду. Все эти физические усилия, полуденная еда задерживается… Куда подевались слуги?
— Спрятались, как здравомыслящие люди. — Эмерсон склонил голову, прислушиваясь. Из дальних уголков дома доносились далёкие отголоски — глухие стуки, грохот и возгласы (я была уверена) богохульного характера. Эмерсон усмехнулся. — Солдаты Настасена напоминают мне пиратов господ Гилберта и Салливана[162]:
«С ловкостью кота — бах! —
Так, что нас услышать невозможно,
В жуткой тишине — бум! —
Мы
Улыбаясь, я присоединила и свой голос. Всегда говорю: нет ничего лучше песни, чтобы воспрянуть духом.
«И вокруг ни звука…»
Мы грохнули кулаками по столу, сведя их вместе, и Рамзес, заразившись всеобщим подъёмом, завопил что было мочи: «Бабах!!!»
Мы завершили арию с блеском, а затем разразились хором, в котором писклявый голос Рамзеса обеспечивал необходимую дисгармонию:«Вперёд, друзья! Мы бороздим моря…» — и так далее, до самого конца.
Эмерсон вытер лоб и расхохотался.
— Каждый человек считает себя критиком, а, Пибоди? Но ведь не могли же мы спеть так плохо? — И указал на дверь, где стояли, уставившись на нас, два солдата с копьями наизготовку.
— Западная музыка непривычна для них, — ответила я. — Возможно, они приняли её за призыв к сражению. Мы довольно сильно шумели.
Бросая робкие взгляды, мужчины опустили копья.
— Я малость проголодался, — сказал Эмерсон. — Давай посмотрим, сможем ли мы вернуть слуг. — Он резко хлопнул в ладоши.
Потребовалось некоторое время, но в итоге слуги появились и накрыли стол. Наличие двух солдат, которые задержались, жадно глядя на еду, очевидно, тревожило прислугу, так что Эмерсон отослал обоих, резко напомнив о приказах Настасена.
— Они не кажутся полными энергии, не находишь? — спросила я, пока мужчины плелись прочь, волоча за собой копья.
— Они обречены, — спокойно ответил Эмерсон. — Если они до сих пор не нашли Тарека, то уже и не найдут. — Он вонзил крепкие белые зубы в кусок хлеба и оторвал кусок. — И это может быть…
— Эмерсон, прости меня, но ты говоришь с набитым ртом. И подаёшь Рамзесу плохой пример.
— Извини, — пробормотал Эмерсон. Он сглотнул, поморщившись. — Неудивительно, что Муртек потерял бoльшую часть своих зубов. Похоже, они мелют зерно по-старому, между двумя камнями; в этом жалком хлебе не меньше песка, чем муки. Лучше бы Форт познакомил их с современными методами производства вместо преподавания политической теории и романтической болтовни… Я хотел сказать, что с самого начала чувствовал некоторое отсутствие энтузиазма среди стражников. Они гораздо сильнее спотыкались, шатались и падали под ноги друг другу, чем если бы им просто приходилось противодействовать нам троим, да и погоня за беглецом была необычайно бестолковой.
— Да и я думала о том же самом, — подхватила я. — Мужчины, сопровождавшие Настасена в этот раз, носили кожаные шлемы и длинные копья; это должно означать (и мне следовало бы заметить раньше), что лучники, которые носят перо — люди Тарека. Он говорил нам, что не все, кто носит его знаки, преданы ему — похоже, верно и обратное. Ты случайно не заметил, какие из стражников были особенно неуклюжими?
— Нет, чёрт побери, я был слишком занят тем, что опрокидывал всех вокруг. — Эмерсон нахмурился. — Вот в чём беда с этими заговорами: они не оставляют времени для неторопливого обсуждения. Если бы Тарек дал нам знать, кому можно доверять…