Последняя любовь лейтенанта Петреску
Шрифт:
– А, – успокоился старик, – пускай жует. Такова ее козья доля.
– Фаталист, – фыркнул Балан.
– Непонятное слово выучил, да решил, что больно умный, – улыбнулся старик, – но это ничего, это по молодости.
– А расскажи-ка, бадя, – взгрустнул Балан, обожавший читать на ночь книги титанов соцреализма, – что-нибудь о войне, голоде, разрухе. О блокаде, или, к примеру, Кишиневско-Ясской операции.
– У нас, под Ларгой, – поднял палец пастух, – сроду ничего такого не бывало. Место глухое,
– Комендатуру устроили? – поинтересовался падкий на сенсации Балан.
– Нет, заблудились. Три дня постояли, да сгинули. А один дезертировал, и в Ларге остался. Тебя, кстати, как зовут, сынок?
– Дан Попеску. Журналист, – частично соврал Балан. – Газета «Демократия». Будем знакомы.
– Отто Скорцени. Спецназ, – церемонно пожал руку Балана пастух, и снова задымил, – Вермахт третьего рейха. Очень приятно.
От неожиданности Балан вновь привстал, не заботясь, что увидит или не увидит старик.
– Так вы, – выдавил он, – и есть тот самый немец, который остался?! Вы – тот самый знаменитый Скорцени, который Муссолини для Гитлера выкрал?!
– Ну, да, – сказал старик на хорошем румынском языке, и о чем-то задумался, после чего подмигнул Балану, и сказал, – Ну, не совсем немец, конечно. Итальянец. Мы из Рима пришли (лозунг молдавских националистов – прим. авт.).
– Не жалеете? – жадно спросил Балан, потянувшись за блокнотом.
– Нет, сынок. Здесь хорошо, тихо, спокойно. Только иногда утопленник какой по реке проплывет, да и ладно. На то она и река, чтобы в ней люди купались, и тонули.
– А в Германии и Италии сейчас, – пытался заинтересовать старика Балан, – почти рай. Капитализм с человеческим лицом. Проиграли вам Советы, пусть через пятьдесят лет, а проиграли.
– Об этом я по радио слышал, – беспристрастно ответил немец, – а говоришь ты, ну прямо как мой лейтенант.
– А кто был ваш лейтенант?
– Активист Национал-социалистической рабочей партии Германии.
– Нацист, что ли?
– Ну, да.
– А что с ним случилось?
– Да я его придушил.
– За что?
– Он паек из НЗ съел. А времена были суровые.
– Что ж не расстреляли?
– А мы в тылу врага рейд совершали.
– Значит, я как ваш лейтенант говорю?
Балану стало неприятно. Нацистом он себя не считал. Просто не любил Советский Союз. К тому же, если Отто Скорцени придушил лейтенанта, который говорил как он, Дан Балан, то и его, Дана Балана, этот Скорцени мог сейчас придушить. Это было вдвойне неприятно. Оперевшись руками о колени, Балан уж было собрался объяснить пастуху его ошибку, как вдруг произошло нечто совершенно невероятное.
Убитый
– Так вот он какой, ад…
Оставив машину у здания Службы Безопасности и информации, Дан Балан на негнущихся ногах прогулялся в центральный парк. Там, он разогнал бомжей, гревшихся в большом каменном цветке, символизировавшем когда-то дружбу народов СССР, и нашел в специальной нише пакет. Майор Эдуард не обманул: денег было ровно столько, сколько Балану требовалось для покупки квартиры в нормальном районе города, и два-три года безбедного существования. За это время Балан собирался написать книгу. Он постоянно напоминал себе о Маркесе, заперевшемся на девять месяцев в парижской квартире.
– А после этого, – шептал Балан, прижимая пакет к груди, – появилась «Сто лет одиночества». Ах, на какие только жертвы не пойдешь ради того, чтобы выполнить свое предначертание…
Мысль о том, что ради этого ему пришлось совершить два убийства, Дана совсем не трогала. Тем более, что одно убийство таковым можно было не считать. Шофер-чекист и вправду потерял хватку. Несмотря на три удара в затылок, Андрей Андроник, стажер госбезопасности, остался жив. Правда, совершенно потерял память. Это очень обрадовало Дана, потому что он был человек добрый, и потерявшего память Андроника можно было не убивать в третий раз.
– Я, сынок, – признался ему на прощание Отто Скорцени, оставшийся в Молдавии, – сразу приглядел, что ты на трупе сидишь. Да все ждал, когда ты сам признаешься. Эх, будь я помоложе, показал бы тебе, как душить-то надо. А сейчас – нет. Все мы твари Божии. Пущай живет.
Балан только ошарашено кивал. Оставив пастуху-немцу немного денег, он взял с него слово присматривать за парнем, и уехал.
Забравшись на пятый этаж благодаря помощи подростков, искренне восхищавшихся своим новым знакомым, лейтенант Петреску осторожно выдавил стекло квартиры Балана.
– Проникновение в чужое жилище со взломом, – со вздохом констатировал Петреску, и аккуратно переступая, пошел по комнатушке.
Гулять было негде: площадь комнаты Балана в малосемейке была восемь квадратных метров. Порывшись в бумагах на столе, уже ничему не удивляющийся Петреску нашел большую папку. Надпись на ней гласила
«Последняя любовь лейтенанта Петреску».
Вздернув брови, Петреску собрался было читать, как вдруг ручка на двери осторожно зашевелилась. Было ясно, что это не хозяин. Аккуратно отступив в закуток, где была раковина, Петреску присел, и прикрылся старым одеялом. Наконец, взломщик справился с замком и вошел в квартиру Балана.