Последствия старых ошибок
Шрифт:
И я ничего не мог сделать для себя. Самоубийство — это не моё. Я не способен трагически сунуть в рот разрядник. Мне это кажется идиотизмом. И ощущение этого идиотизма — старше моих прочих душевных болезней.
Рогард, надо же… Как я мог вспомнить Рогарда, если никогда не читал?
Как вообще может быть такое — вспомнить, что никогда не… Не видел, не знал, не ощущал? Ложная память? Гибридизация базофильных нейронов, так, кажется, сказал эрцогский медик, полупрозрачный маньяк с глазами, повёрнутыми во внутрь…
Я его спросил, он мне «ответил». Видимо, мы в расчёте?
Твой
Ты — сон, до снов о тебе…
Что это? Откуда это во мне?
Лучше так:
В небе сани облаков
Небесами катятся,
Слишком много дураков
В одного не сладятся.
Вот это я знаю — откуда. Народный фольклор.
Я же простой фермер. Небо рухнет сейчас на меня, и станет на одного больного смертью дурака меньше. Вот только, если рухнет небо, других дураков, скорее всего, тоже придавит. Значит, выхода у меня и здесь нет.
И я сжал себя в комок сам.
И пошёл.
Дьюп — сам себе мироздание, а я буду сам для себя тем, с кем я буду вести войну. В конце концов, каждый только и делает, что воюет против себя. Все двуногие — неврастеники и хэдова поросль, психи, больные химерами своих и чужих «надо». Только солдат свободен. Ему обычно есть в кого стрелять, чтобы реализовать подростковые комплексы. Остальные стоят перед зеркалами, изучая петлю на собственной шее. Я–то чем хуже? Мерзавец с ружьём в моём случае не страшнее мерзавца без ружья….
И я подошёл к группе людей в легких длинных одеждах. И поздоровался. И улыбался. И я же созерцал эту улыбающуюся тварь, которая смеётся, когда надо плакать, врёт на каждом слове, а может, и вообще полностью состоит из вранья. Тварь, у которой не хватило самости НЕ полететь на Кьясну. Не достало сил сказать себе и всем прочим, что ей желается исключительно убивать.
И трусость победила другую трусость. Человек — суть две трусливые твари разом, вот в чём, оказывается, фишка. Но одна трусость всё равно сильнее другой.
Люди все были незнакомые, в массе — пожилые, но не из самых крутых, это я ощутил, когда подошла Айяна. Потому что все замолчали и расступились.
Айяна смотрела на меня. Двое из меня наблюдали за ней.
— Ну–ну, — сказала она и еле заметно покачала головой. Я уже прилично различал эти экзотианские намёки на жесты.
Один из мужчин открыл, было, рот, но закрыл уже от её косого желания взгляда.
— Поздно, — сказала Проводящая, подняв глаза на солнце, обсевшее всё ту же точку в небе. Стул у него там стоял, что ли? — Но мастер Эйче ещё занимается.
Айяна заглянула в лицо нам обоим и
— Иди, не перепутаешь. Здание там всего одно. Скажешь мастеру Эйче, что я прошу его заняться сегодня и с тобой. Понял?
Я кивнул.
— Иди.
И я пошёл по тропинке. Куда–то во тьму. Даже светлячков не было в этот вечер, хотя потом я видел их в саду постоянно. Не было и света во мне. И во вне меня — его тоже не было.
Но здание я увидел: длинное и приземистое, как барак. И занавеску вместо дверей, прозрачную, едва подсвеченную изнутри. Значит, там был кто–то живой.
Я поднырнул под занавеску. И остановился в недоумении. Народу внутри оказалось не под стать звукам. Передо мной, в зале вроде спортивного, сидело прямо на деревянном полу человек сорок. И — тишина. Мертвенная.
Холостая, когда столько мужчин.
Эти мужчины не любили ещё так, как ты. И не теряли, как ты. Значит, их сорок, но ты перевешиваешь.
И я был один больше их всех, пока не скользнула вдруг тень, и в середине зала не возник худощавый, старше среднего, человек. Я мог поклясться: ещё секунды назад его здесь не было. Видимо, это и был мастер Эйче.
Незаметный, тонкий, скользящий над полом. Я и не знал, что у эйнитов есть бойцы, потому что никем другим мастер Эйче быть не мог. Бойца распознают по походке и по глазам, телосложение здесь неважно.
Я поздоровался, смешав привычное абэтодасмэ в бессмысленную кучу звуков.
Мастер не ответил, только махнул рукой: садись. И я сел прямо на пороге.
Но двигаться я не перестал, и мы сошлись с мастером глазами.
Он повторил мне:
— Садись!
Это был не безразличный эйнитский мастер Зверя, и не грантский, видящий в глубине будущего только свои игрушки. Эйнитский мастер Эйче оставался человеком. И он видел, что сев, я не остановился.
Он шагнул ко мне, и я поднялся под его взглядом. Мастер тенью лежал передо мной. Я был сгустком напряжения, он — рядом со своим напряжением. Если бы я убил сейчас его тело, мастер, наверное, пожал бы плечами и тенью скользнул мимо меня и себя.
Только в слепоте ярости можно сойтись с таким бойцом. А ярость моя почти всегда пуста. Я из тех, кто убивает так, как чистят свои же раны, или подставляют тело под бич.
Он посмотрел, я отрицательно качнул головой. Он не согласился и указал мне в центр зала. Меня невозможно заставить драться, если я не хочу драться. Но я вышел в круг. Мне было всё равно.
Тьма сгустилась по краям. Я вздохнул и выбросил из себя напряжение. И, когда я стал пустым, освещение вернулось.
— Не философ, — качнул головой мастер. — Но боец.
Он знал, где его тень, я — нет. Я просто оттолкнул её на время.
Мастер, склонив голову, слушал. Я молчал, но он слышал меня.
— А что, — спросил он вдруг, — это хорошо — умереть?
Я пожал плечами.
— Хочешь попробовать? — поинтересовался он.
Мастер Эйче всё–таки нашёл вопрос, на который я не мог себе ответить.