Потерянная, обретенная
Шрифт:
Я тоже видела его, даже не оборачиваясь. Только в моем видении его черепная коробка была вскрыта и обнажала серо-розовые оболочки мозга. По лицу текли струйки крови. Глаз с зеленой радужкой лежал на щеке. Голова бессильно болталась на сломанной шее. Рот с выбитыми зубами исказился ужасной ухмылкой. Я положила вилку и нож. Больше я не смогу проглотить ни кусочка.
– Ты должна переехать, – сказала я. В последнее время она только кивала и улыбалась в ответ на мои слова, но сейчас встрепенулась, как будто ее укололи булавкой.
– Уехать из «Парчи»? Ни за что!
– Он преследует тебя, – настаивала я, решив играть в открытую. – Он не дает тебе жить. Ты должна освободиться от него.
– Он все, что у меня есть.
– Он умер, мама! Тот, с кем
– А ты жестока, моя девочка. Сразу видно, что ты никого не теряла.
– Ты так думаешь?
Неприятная тишина повисла в комнате. Через некоторое время мама встала и, проходя мимо, ласково погладила меня по голове:
– Прости меня. Пожалуй, ты права. Мы должны что-нибудь подыскать. А для начала я перекрашу свою спальню в нормальный цвет. Я в ней задыхаюсь, словно не Артур, а я сама лежу в гробу. А пока рабочие будут приводить дом в порядок, давай-ка сходим в ресторан, а то я оглохла от тишины в этом вдовьем доме.
На какое-то время мы стали завсегдатаями ресторанов. В самых модных для нас держали именные серебряные кольца для салфеток – это была большая честь, полагавшаяся только постоянным клиентам. Я попробовала пиво и начала разбираться в аперитивах. Приличные места соблюдали запрет на абсент. Мне нравилось кафе «Клозери де Лила» в Латинском квартале – его посещали члены Французской академии, преподаватели Сорбонны, здесь собирались вспомнить прошлое студенты-фронтовики. Мать, как богема, обожала «Купол» или «Ротонду», что в квартале Монпарнас. В квартале Сен-Жермен-де-Пре мы заглядывали в кафе «Флора» и «Два Маго» – там заседали «новые культурные люди», экзистенциалисты во главе с Жаном Полем Сартром и Симоной де Бовуар. На улочке Буассид’Англа, на крыше дома, в ресторанчике «Бык на крыше» бывали Андре Жид и Пикассо, Фернан Леже и Антон Рубинштейн, который, выпив рома, садился за расстроенный рояль и играл мазурки Шопена. Сюда захаживал и Марсель Пруст, а через три года все завсегдатаи «Быка» плелись за его гробом.
Мы ездили в автомобиле на правый берег Сены, где источали ярчайший свет кабачки и танцевальные залы. Входили в моду джаз, самба и румба, привезенные Дариусом Мило из Бразилии. Мы не танцевали, но, сидя за столиком, с удовольствием рассматривали беснующуюся, пахнущую потом и мускусными духами толпу. Было интересно подсчитывать количество туалетов от Шанель, хотя понять ситуацию позволял и просмотр ее бухгалтерских книг.
Мама оживала. Я этому очень радовалась. Но нам пришлось перенести еще немало испытаний, прежде чем мы нашли хоть какой-то покой. У Туанет, покинувшей дорогую Францию вслед за своим мужем, дела шли не очень-то хорошо. В письмах она была весьма откровенна: родня мужа не понравилась ей, а она не понравилась родне мужа. Взаимопониманию не способствовало и то, что Антуанетт ни слова не знала по-английски, а для семьи Оскара французский был языком непристойных анекдотов и шансонеток.
«Они осуждают меня за то, что я курю, за экстравагантность туалетов, за то, что я старше мужа, а следовательно, в моей жизни уже были мужчины, не могло не быть, – писала бедняжка. – Они мечтали, чтобы женой Оскара была юная девушка из хорошего, давно знакомого им семейства, чье детство и юность прошли у них на глазах. Только в том, что я француженка, им видится что-то до крайности порочное. Они настояли на том, чтобы Оскар закончил образование в другом городе, в Торонто, и убедили меня не ездить туда вместе с ним – дорого, далеко, я буду отвлекать его от учебы. Я осталась в Виндзоре и умираю со скуки. Кроме того, моя новая семья, мягко говоря, небогата, и у меня нет абсолютно никаких развлечений. Идея представлять тут модный дом Шанель провалилась. Твои наряды не по вкусу местным дамам, у них тут все еще девятнадцатый век, главное украшение женщины – добродетель и домоводство! Совершенно некуда пойти. Театры, скачки, танцы – все это так далеко от меня! Город тонет в снегах, никогда я не видела столько снега. Как я несчастна!»
Мама
Этого типа Габриэль сосватала Мися. Ничего хорошего от нее сроду не бывало! Она притащила его к нам на обед. Этот юный хлыщ был настоящим жиголо, такие плясали отчаянно-страстное танго в танцевальных залах и в ресторанах, рассчитывая подцепить скучающую состоятельную дамочку. Мися обращалась с ним с материнской нежностью, трепала по щеке, покрытой юношеским пушком, и громко восхищалась его черными глазами. Слащавый аргентинец мне не понравился, от его приторности тошнило, но на дам постарше он, видимо, производил впечатление.
Сама того не желая, мама подписала этим посланием бедняжке Туанет смертный приговор. Скучающая среди канадских снегов, разочаровавшаяся в муже, который пасовал перед родственниками и был не в состоянии о ней позаботиться, Антуанетта влюбилась в этого аргентинского проходимца и согласилась бежать в Южную Америку. Ей было около тридцати пяти, ему едва исполнилось двадцать. Сундуки с роскошными туалетами как-то расточились во время романтического побега, деньги кончились. Туанет отправляла матери самые отчаянные телеграммы, и та высылала деньги, сопровождая их просьбами вернуться. Но Антуанетта не возвращалась, видимо, впавшая в болезненную зависимость от своего юного возлюбленного.
А потом она умерла. Мы так и не узнали от чего. На похороны никто из нас не поехал. Туанет осталась лежать в чужой земле, на другом берегу океана. Я долго ее оплакивала. Она была моим другом, а у меня было не так уж много друзей. К тому же Туанет хранила нашу тайну – кроме нее, никто на всем белом свете не знал, кем мы с Шанель друг другу приходимся.
Тем временем с Шанель связался душеприказчик Кэйпела Эжен Грамонт. Артур оставил ей сорок тысяч франков. Грамонт оказался настолько бестактным и глупым, что сообщил: такую же сумму господин Кэйпел счел нужным завещать одной итальянской вдовушке. Мать это потрясло, но она не подала виду. И раньше скуповатая в проявлении чувств, теперь она и вовсе замкнулась в себе. Вероятно, мысль о том, что Артур изменял жене не с ней одной, была весьма болезненна. Однако от денег Кэйпела Шанель не отказалась. Она никогда не отказывалась от денег, это было не в ее правилах.
В марте она купила на деньги Артура виллу «Легкое дыхание» в пригороде Гарше. Мы переехали туда все вместе: мама, я, семь псов-волкодавов, камердинер Жозеф, его жена, экономка Мария и шофер Рауль. Все были в приподнятом настроении. Прислуга готовилась принять обширное хозяйство: дом в Гарше был куда больше предыдущего, да еще к нему примыкал огромный сад. Я была счастлива, что мы с мамой наконец-то будем жить под одной крышей, в доме, принадлежащем нам, а не в съемном жилье, – как настоящая семья. Собаки радовались, потому что они вообще всему радовались. И мать, казалось, настроилась на лучшее. Глядя с холма, на котором располагалась вилла «Легкое дыхание», на окутанный золотистой дымкой Париж, она предвкушала новую жизнь. По вечерам мы сидели на веранде, шептались, мечтали, строили планы. Мама обещала мне путешествия по незнакомым странам, новые впечатления и знакомства, прохладу музеев и сутолоку площадей. А я хотела только одного – быть с нею рядом.
Кое-что, правда, портило мне настроение. Например, Шанель распорядилась покрасить ставни в черный цвет, неуместный и тревожный на белом фасаде. Кроме того, к нам зачастила Миссия Серт, которую я едва терпела. Как отвратительны были ее розовые губы, яркие глаза, вьющиеся рыжие волосы, тяжеловатый профиль, ее бесцеремонность, выдаваемая за искренность, и наглость, выдаваемая за прямоту! Рослая, крепкотелая, при ходьбе она громко топала. За что прислуга за глаза называла ее «мадам лошадь». Завидев Миссию, я вспоминала это прозвище и про себя улыбалась – точнее не скажешь!