Потерянная, обретенная
Шрифт:
Поймите меня правильно, я не перестала любить Боя. Это было невозможно. Но смирилась с тем, что он никогда не будет принадлежать мне безраздельно. Если даже прекрасная, нежная, бойкая, остроумная Габриэль Шанель не смогла этого добиться, то мне не следовало даже пробовать! Он был слишком хорош, чтобы им могла владеть одна-единственная женщина, и я согласилась довольствоваться теми крохами внимания, которыми он, счастливчик, любимец Фортуны, меня одаривал. Порой я корила себя за отсутствие гордости… Но разве гордость когда-нибудь делала женщину счастливой? Несчастной – да, и не раз. А вот счастливой – никогда.
Вдоволь насмотревшись на него, получив то, что мне причиталось – веселый взгляд, ласковое словечко,
Но ведь и у самых старательных бухгалтеров бывают просчеты. Мне, конечно, не стоило забывать дневник на вилле «Парча», в гостевой спальне, в ящике секретера. Крошечный серебряный замочек к тому времени уже сломался, больше половины листов в тетради были исписаны, кожаная обложка выглядела потертой. И все же вряд ли мать была права, когда прочитала мои личные записи – думаю, даже не садясь, лихорадочно водя глазами по строчкам, с трудом различая мой почерк, беспрерывно и неряшливо куря. Страницы потом были перепачканы пеплом, кое-где надорваны, словно их слишком резко переворачивали, и пахли дымом…
Она подъехала к моему дому, когда я уже разделась, чтобы лечь спать. Вокруг шумел Латинский квартал, в маленьких кабачках горели огни, откуда-то звучала веселая музыка. Но я не участвовала в студенческих пирушках – не умела пить абсент и не имела ничего общего с девушками легкого поведения. Самой большой вольностью, какую я себе позволяла, был стакан солнечной мадеры и сухое бисквитное печенье в кабачке «Товары юга». Так что я легла в постель задолго до полуночи и собиралась перед сном перелистать конспекты. Как вдруг услышала приближающийся звук мотора, скрип входной двери и, наконец, шаги матери на лестнице. Я открыла ей до того, как она постучала. Я ждала радости, смеха, сюрпризов – Шанель всегда приносила с собой праздник. Но в этот раз ее лицо было неприятно искажено.
– Дрянь, – сказала она сухо, словно не упрекая меня, а просто констатируя факт. – Какая же ты дрянь! Ты просто развратная дурочка! Что ты натворила?
Мой дневник полетел мне в лицо. Серебряный уголок рассек кожу на лбу. Глаза сразу же залило кровью. Кажется, мать испугалась и сделала ко мне шаг. Но тут же отпрянула.
– Как ты могла! – воскликнула она. – После всего, что я для тебя сделала.
Она повернулась и вышла.
Хуже всего было, конечно, что я написала в дневнике о том единственном поцелуе. Вероятно, это было слишком уж глупо, в духе слезливых романчиков. Мама прощала своему любовнику все предательства и измены, мне же она не смогла простить ничтожного проступка. Почему она назвала меня развратной? Я не делала ничего дурного. Хорошо бы ей оборотиться на себя и вспомнить о той веренице любовников, через которую она прошла, прежде чем встретила Боя.
Я вскочила и стала ходить по комнате. Кровь капала на рубашку. Я вся дрожала. О, она мне ничего не рассказывала, но я слышала сплетни, иногда просто не успеваешь заткнуть уши. Среди ее любовников был и мой отец, о котором она не сказала мне ни слова, не назвала даже имени. Не потому ли, что сама не знала, кто он был, кто из тех, с кем она водила нежную дружбу? Молод он был или в летах? Поэт или воин? Любил ли он ее или просто сошелся от скуки и похоти? Ах, да какая там любовь…
Меня обуяла жгучая ненависть, ненависть девственницы к женщине легкого поведения. Я никогда не говорила с матерью об этом периоде ее жизни, но тетушки Туанет и Адриенн в свое время успели мне проболтаться о некоторых пикантных подробностях их общей юности.
И что значит «после всего, что я для тебя сделала»? Разве мать не должна заботиться о своем ребенке? Разве она не обязана была дать мне крышу над головой, образование и чувство уверенности в завтрашнем дне? Или недостаточно того, что полтора десятка лет
Конечно, я не могла не ценить того, что мне не приходилось думать о деньгах. Я видела, что происходит вокруг. Видела людей, у которых не было денег на квартиру, и они ночевали под мостами или на парковых скамейках, старались пробраться на ночь в запертые дворы, тихонько мылись и стирались у водонапорных колонок, питались тем, что шло в отбросы после дня торговли на рынке, ловили самодельными удочками плотву – явно не для развлечения и моциона, а ради пропитания. Я находилась в прекрасных условиях, и если вела скромную жизнь, то только потому, что она соответствовала моим склонностям и характеру.
Кровь продолжала течь. Я достала из комода носовой платок и прижала ко лбу. Тонкий батист немедленно окрасился алым. Смыв кровь, я рассмотрела себя в зеркале и сделала повязку. Быть может, придется наложить шов – это я выясню утром.
Шов не понадобился, но на лбу остался небольшой шрам, белая полоска, которая была особенно заметна, когда я загорала…
Обучение и комната были оплачены до конца года. У меня оставалась чековая книжка, в которой каждый листок был подписан матерью. Почерк у нее, кстати, был плохой, она не писала, а вырисовывала буквы, как это делают малограмотные люди, чья рука не привыкла держать перо.
Разумеется, я не стала бы тратить ни одной монетки из капиталов дома Шанель, пока отношения между нами не улучшатся. Надо было объясниться с ней, принести свои извинения… Да что там, я готова была упасть маме в ноги и просить прощения за тот глупый бред, который закружил мою душу, словно черный вихрь, умолять о любви и понимании…
Как обычно, думать о том, что ты собираешься сделать, оказалось куда легче, чем действовать. Мать избегала меня, и я лишний раз убедилась в том, как велика ее сила. Она-то всегда доводила задуманное до конца!
У меня был шанс увидеться с ней на свадьбе Туанет, которая пригласила меня, несмотря – не сомневаюсь! – на противодействие Шанель. Бедняжка Антуанетта нечасто осмеливалась возражать Габриэль, и эта робкая попытка меня умилила. Я не могла сделать новобрачным дорогой подарок, поэтому пришлось, вспомнив монастырские уроки, вышить скатерть – букетиками ландышей и фиалок. Антуанетт была в восторге. Но, разумеется, еще больший восторг владел ее сердцем с тех пор, как она встретила Оскара. Он был молод, красив и служил в британских воздушных войсках. Это произвело непреодолимое впечатление. Милая, чистосердечная Туанет, она влюбилась без памяти, ее совсем не остановило, что жених моложе ее на добрый десяток лет, что она не знает его семьи и происхождения, что она вообще ничего о нем не знает!
Свадьба получилась блестящей. Мне еще не приходилось присутствовать на таких торжествах. Бой был свидетелем, и они с матерью приняли меня весьма любезно. Но я ощутила холод, окружавший Шанель, словно невидимый кокон. И не могла пробиться сквозь него. То есть, может быть, и смогла бы, если бы удалось перекинуться с нею хоть словом. Но она держалась подальше и все отворачивалась, беседовала с кем-то, в общем, была занята по горло.
Я почувствовала себя так одиноко, когда Туанет уехала с мужем к нему на родину, в Канаду! Она не позволила прийти проводить себя к пароходу, и я поняла почему: Шанель не желала встретиться со мной лицом к лицу на причале, там, где она не смогла бы, наверное, отвертеться от разговора. Но Туанет приехала ко мне проститься. В каком приподнятом настроении она была, как закидывала голову, смеясь, какие строила планы! Она везет с собой ни много ни мало двадцать сундуков с нарядами от Шанель. Там, в Канаде, она станет демонстрировать эти платья и со временем откроет представительство Шанель за океаном!