Потерянная, обретенная

Шанель Катрин

– Катрин! Да он влюбился в тебя! Врезался по уши!

Мы танцевали всю ночь, так что я стерла подошвы туфелек, как принцесса из старинной сказки, которую рассказывала нам в дортуаре сестра Агнесс. Да полно, со мной ли это происходило? Может быть, только и есть в моей жизни настоящего, что этот рассвет, розовеющий в первых лучах солнца песок, нежно вздыхающее море и человек рядом, внимательный, спокойный, твердо поддерживающий меня под локоть, бережно набрасывающий мне на плечи палантин…

Мы целовались на песке, моя голова лежала в его

руках, и все же, когда я попала в свой номер, песок был у меня в волосах и даже за шиворотом. Дрожа от усталости и счастья, я легла в жестко накрахмаленные простыни, словно письмо в конверт. Я знала, что написано в этом письме, и знала, чье имя будет написано на конверте.

Я оказалась настоящей дочерью своей матери. Когда я счастлива в любви, все остальное отступает на задний план.

Александру нравилось, как я произношу его уменьшительное имя.

– Скажи еще раз, – просил он.

– Са-ша́, – повторяла я. Тогда он целовал меня. Мы целовались непрерывно, я тонула в его любви, как в море. Кажется, он порядком забросил свои дела – днем мы валялись на пляже и купались, вечером танцевали, по ночам гуляли. На рассвете он провожал меня в отель.

Конечно, Рене стала моей наперсницей. Он всегда обожала совать нос в чужие любовные дела. Теперь же у нее были для этого все основания, ведь мы с Александром познакомились на ее свадьбе!

– Скажи, дорогая, он уже сорвал твой цветочек? – поддразнивала меня она. – И где же это случилось – на пляже или в роще? Или вы дошли до постели?

– Отстань, – отмахивалась я.

– А вдруг он покрыт волосами, как медведь, с шеи до ног? Он же русский! Или делает это, рыча!

– Рене, перестань!

– Это шутка, моя дорогая. Я слышала об особенной славянской порядочности, когда мужчина так уважает девушку, что может сделать ее своей, только заключив с ней законный брак. Вне брачного ложа он не опаснее котенка. Кажется, тебе попался именно такой экземпляр.

– Рене! Ну что ты болтаешь!

Мой возлюбленный был очень страстен, он зажигал во мне веселое нетерпеливое пламя, но мы еще не переступили того порога, который отделяет невинных пастушку и пастуха от нимфы и фавна. Он ни разу не повел себя так, как в свое время Кристиан. Александру я не могла бы противиться. Но, кажется, Рене была права.

Я навсегда запомнила тот вечер, когда из-за шторма мы не пошли гулять и остались в его отеле. Мы очень уютно устроились в крошечной гостиной, заваленной коврами и вышитыми подушками, так что казалось, будто мы – две птицы и сидим в душноватом, но уютном гнезде. Мы пили чай из самовара. В Париже тогда было еще мало русских ресторанов, и я впервые видела это чудо. Александр научил меня пить чай из блюдечка. Это и в самом деле очень вкусно – понемногу отхлебывать горячий крепкий чай с лимоном. Любимый, глядя на меня, с удовольствием смеялся:

– Завтра я велю повару испечь для вас пряник.

– Что такое пряник?

– Медовая коврижка с пряностями.

– Такие пекут в Дижоне.

– Да.

А в России их делали в виде человечков, животных – лошадей и петухов. Вы будете чудесно смотреться с пряником в руке с вашим горящим, словно лампада, радостным взглядом. Как девочка, которая впервые попала на ярмарку. Я помню, как отец первый раз взял меня на ярмарку. Он был коммерсант, торговал лесом. Но, несмотря на то что мы были очень богаты, меня не баловали. Отец купил мне пряничную лошадку и стакан сбитня…

Он погрузился в воспоминания. За стенами отеля билось море, словно рассвирепевший зверь. Я слушала Александра, словно он рассказывал волшебную сказку. Это было удивительно, и я корила себя, что никогда не интересовалась Россией, не знала, что там произошло, не читала русских писателей. Я представляла себе огромную страну, в темноте и сугробах, вырезанные из дерева терема, уносящиеся ввысь золотыми куполами, и людей, живущих в этих теремах, честных, строгих, правильных людей. Они каждый день едят волшебную русскую еду: красный капустный суп и кашу из гречневой крупы, пьют чай из красивого самовара, кусают пряники и куски сахара, молятся перед иконами, зажигают перед ними негаснущие огоньки в красных и синих стаканчиках – такой огонек был у Александра.

– Вы словно зачарованная, – сказал Александр. – Катя, я люблю вас. Будьте моей женой.

Я не успела ответить – он достал из жилетного кармана крошечную коробочку. На темно-синем бархате лучился невероятный камень – каплевидный, ярко-красный, в простой оправе. Я не могла отвести от него глаз, хотя знала, что мне надо смотреть в лицо Александру.

– Катрин, ты станешь моей женой?

Я любила его. И ответила согласием. Я не могла ответить иначе. И тогда Александр надел мне на безымянный палец чудесное кольцо, которое было мне немного великовато, и поцеловал в голову.

– Я должен попросить вашей руки у вашей тётки? Так принято в России. Но я не знаю, как это делают во Франции.

– Вам, конечно, следует с ней поговорить. Но я должна вам кое в чем признаться. Она мне не тетка. Она моя мать.

Александр слушал меня, собрав на лбу складки. Он ничего не сказал, но я поняла: он осуждает Шанель за то, что она не имела смелости официально признать меня дочерью. Однако он был очень деликатным человеком и промолчал.

– Я приеду в Париж и попрошу ее согласия, – подытожил Александр.

Мне вдруг стало не по себе. Я вспомнила Шанель. Вспомнила, какой несносной она может быть. Но тут же отогнала дурные мысли. Мне было так хорошо здесь, в этой теплой гостиной, перед потрескивающим камином, так не хотелось расставаться со своей грезой!

– Что это за камень? Расскажи мне о нем, – попросила я, любуясь кольцом. Красный камешек был непривычно огранен: его верхняя часть, коронка, осталась гладкой, огранке была подвергнута только нижняя, павильон, уходившая в оправу. Камень словно светился изнутри – игра и переливы света шли из глубины и преломлялись вверху.